Лыкошин В. И. - Из "Записок"
<...> Самый любимый родственный дом <семьи Лыкошиных> был Хмелита
Алексея Федоровича Грибоедова , это была великолепная каменная усадьба в
Вяземском уезде <Смоленской губернии>, верстах в тридцати от Казулина; но у
отца была усадьба - Никольское близ Хмелиты, и когда летом приезжало
семейство Грибоедовых в Хмелиту, и мы переезжали в Никольское, где
помещались в старом флигеле и в амбарах, а каждое послеобеда в прогулках
наших сходились мы с молодежью Грибоедовых, а по воскресеньям целый день
проводили в Хмелите. Алексей Федорович был беспечный весельчак, разорявшийся
в Москве на великолепные балы, и в деревне жил на широкую руку, без расчета,
хотя и не давал праздников. У него была от первого брака с кн. Одоевской
дочь Елизавета Алексеевна, вышедшая впоследствии за Паскевича, князя
Варшавского, вторая жена его, рожденая Нарышкина, никогда не приезжала в
Хмелиту. Для воспитания дочери был учитель l'abbe Baudet, арфист, англичанин
Адаме, и рисовальный учитель, немец, Майер, чудак оригинальный.
Сестра Алексея Федоровича, Анастасия Федоровна, также по мужу
Грибоедова, - мать поэта и дочери, известной по Москве своим музыкальным
талантом, - с детьми и их учителем Петрозилиусом с женою проводила также
лето в Хмелите; она была истинный друг нашей матери и доказала это на деле,
как видно будет из дальнейшего рассказа. Кроме того, приезжали гостить и
другие сестры Грибоедова, и племянницы его Полуехтовы, веселая компания,
любившая поврать - как они сами о себе выражались - и придумывавшие разные
штуки над приезжавшими соседками и живущими в доме иностранцами, которых
вместе с нашими собиралась порядочная колония разноплеменных субъектов.
Веселое это было время нашей юности. <...>
В 1805 году мать начала думать об определении нас в учебное заведение и
решилась на Московский университет, который в недавнем времени был
преобразован, и в ноябре мать повезла меня и брата Александра в Москву; нам
сопутствовал и Мобер, который должен был жить при нас: профессор Маттеи
согласился принять нас к себе в дом пансионерами, с нашим гувернером за 1200
р. ассигнациями в год. В назначенный день съехались к нам к обеду
Профессора: Гейм, Баузе, Рейнгард, Маттеи и три или четыре других, помню
один эпизод этого обеда: пирамида миндального пирожного от потрясения стола
разрушилась, тогда Рейнгард, профессор философии, весьма ученый, но
Молчаливый немец, впервые заговорив, возгласил: "Ainsi lombera Napoleon"
Так падет Наполеон (фр.).. Это было во время Аустерлицкой Кампании. За
десертом и распивая кофе профессора были так любезны, что предложили Моберу
сделать нам несколько вопросов; помню, что я довольно удачно отвечал, кто
был Александр Македонский и как именуется столица Франции и т. п. Но брат
Александр при первом сделанном ему вопросе заплакал. Этим кончился экзамен,
по которому приняты мы были студентами, с правом носить шпагу; мне было 13,
а брату 11 лет.
Пока мать оставалась месяца два в Москве, мы ходили с Мобером на лекции
в университет, первую слушали у профессора русской словесности Гаврилова; он
заставлял переводить со славянского псалом: "На реках Вавилонских"; можно
посудить, как отчетливо умел я это сделать, когда не знал русского
правописания! Профессор Гаврилов, заметя это, посадил меня подле старшего
казенного студента Дмитревского, которому поручил за нами следить; вместе с
тем его <Гаврилова> наняла мать приходить давать нам уроки на дому; сестре
же Марье между тем профессор французской словесности Aviat давал вместе С
нами уроки литературы, а Loustot - рисования.
По отъезде матери перешли мы на пансион к Маттеи, пользующемуся
европейской известностью по глубокому знанию греческого языка; этот старик
был деканом словесного факультета; весьма добродушный, простой в обращении;
я, как теперь, вижу его высокую фигуру в колпаке, прикрывающем его лысую
голову, его высокий лоб, умные и добрые черты его лица. Жена его, добрая и
умная женщина, и две красивые дочери, Амалия и Каролина, напоминали немецкие
семейные типы Августа Лафонтена. Маттеи в свободные минуты давал нам
первоначальные уроки латинской грамматики, но как это занятие мало
соответствовало его филологической знаменитости, то он довольно небрежно
этим занимался.
Мы были первый образчик дворянских детей, обучающихся не на казенный
счет в университете; да еще в одно время с нами были пансионерами у
профессора Фишера Перовский Алексей и Ковалевский. Потом по примеру нашему
привезли для определения нашего И. Д. Якушкина в и Бунакова, которых
пристроили у профессора Мерзлякова. Скоро после того и некоторые из
москвичей стали посылать на лекции детей с гувернерами, которые, как и наш
Мобер, присутствовали в классах; так приходил с Петрозилиусом на лекции и
Александр Грибоедов.
Мы поручены были родственному надзору его матери, добрейшей Анастасии
Федоровне, у которой большею частью проводили праздничные дни, а она часто
приезжала к нам осматривать, все ли около нас в порядке. Тогда же приходили
на лекции кн. Иван Дмитриевич Щербатов и двоюродные его братья Михаил и
Петр Чаадаевы с гувернером-англичанином, князья Алексей и Александр
Лобановы, два брата графы Ефимовичи <Ефимовские> и другие. Много приятных
воспоминаний оставило мне это время, проведенное на университетских скамьях.
Устройство университета в то время было отлично от настоящего: здание нового
университета было тогда принадлежностью Пашкова, с садом, наполненным
разными диковинами, а флигель по Никитской занят был под императорский
театр. В так называемом теперь старом университете залы бельэтажа были
аудиториями для студентов; в большой средней ротонде была конференц-зала, а
в боковом отделении направо от входа с Моховой была церковь; под нею была
квартира ректора Страхова. Верхний этаж занят был дортуарами казенных
студентов и классами гимназистов. Близ самого университета был корпус
больницы, а вслед за оным по Никитской - дом Мосолова, занимаемый
профессором естественной истории Фишером, где была и его аудитория;
неподалеку же в переулке - анатомический театр, где профессор Гольдбах
преподавал астроомию, а Рейс - химию. Обыкновенно собирались мы ей лекции в
8 часов утра и оканчивали в 12, чтоб после обеда опять слушать от 3 до 5
часов. Я слушал лекции политической экономики у Шлецера, философии - у
Рейнгарда, римского права - у Баузе, гражданского права - у Цветкова,
естественной истории - у Фишера, логики - у Брянцева, эстетики - у
Сохацкого, русской словесности - у Гаврилова, французской литературы - у
Aviat de Vattoy, английского языка - у Перелогова, который по билетам
приходил к нам на дом повторять английские уроки и математику; поэзии - у
Мерзлякова, русской истории - у Каченовского. Но самые интересные были
лекции экспериментальной физики у ректора Страхова; это были публичные
лекции, и аудитория устроена иначе, чем в других залах: полукруглым
амфитеатром возвышались скамьи слушателей, каждый ряд отделен перегородкой с
пюпитрами, и Страхов, преподаватель красноречивый, хорошо усвоивший по
тогдашнему времени свой предмет, обставленный разными физическими
инструментами, объяснял нам законы электричества, магнетизма и пр. весьма
увлекательно. Лекции истории всеобщей профессора Черепанова, преподававшиеся
по Шреку, были иногда забавны по его объяснениям, вроде следующих:
"Милостивые государи, с позволения вашего, Семирамида была великая б..."- и
когда нам надоест, бывало, слушать эти глупости, мы, как школьники,
зашаркаем ногами, и профессор-добряк, рассердясь, уходит. Старик Гейм со
своею статистикою всякий раз лишь отворит дверь, начинает на скором бегу к
кафедре бормотать под нос себе лекцию, так что начало ускользало от нас и не
могло быть записано на тетрадях наших. Какая галерея оригиналов!!
Пробыв несколько месяцев на пансионе у Маттеи, Моберу надоело быть
некоторым родом в зависимости у старого немца, который, впрочем, нисколько
не был взыскателен. Вследствие этого он уговорил мать позволить нанять
особую квартиру и хозяйство поручить ему. Первая нанятая была в Газетном
переулке, в доме Троицкого подворья, потом перебрались на Кисловку в дом
Калашникова; прислали нам из деревни повара и лакея с женою-прачкою, в
лошадях мы не имели нужды, потому что жили вблизи от университета, в каждое
воскресенье и по праздникам присылали за нами экипаж кто-нибудь из родных:
Анастасия Федоровна Грибоедова, Аграфена Федотовна Татищева, Полуехтовы,
Акинфьевы, Прасковья Александровна Ушакова, барон Корф, женатый на Наталии
Алексеевне кн. Вадбольской, приходившейся нам как-то дальней родственницею.
Всего приятнее нам было бывать у Анастасии Федоровны, которая нежными
попечениями заменяла нам мать, и сын ее Александр был особенно дружен со
мною; у них, кроме праздничных и вакационных дней, в которые мы совсем к ним
перебирались, был два вечера в неделю танц-класс известного всей Москве
Иогеля, у которого и мы брали уроки, и эти вечера были для нас настоящими
bals d'enfants детскими балами (фр.)., не подобные нынешним, где все
делается для выставки и где под предлогом детей танцуют и взрослые. Дом
Грибоедовых был под Новинским, с большой открытой галереею к площади; можно
посудить, как счастливы мы были, когда на святой, во время известного
катания, мы толпились на этой галерее в куче ровесников и взрослых,
собиравшихся смотреть, что происходило под Новинским. В доме же бабушки
Татищевой бывали тоже танц-классы и множество молодых кузин, а как я с
первой молодости был очень влюбчив, то и нашел здесь себе предмет обожания в
кузине - княжне Грузинской Дарье Леоновне, которая была немного постарее
меня.
Здесь надо заметить, что в первом десятилетии этого века москвичи еще
отличались хлебосольством и радушным приемом даже дальних родных,
приезжающих из провинции; бывало, в праздничный день несколько карет
приезжало за нами, и нельзя было выбирать, куда веселее ехать, потому что
прочие родственники сочли бы наш отказ за неуважение и, конечно,
пожаловались бы на нас за это родителям, - и потому надо было наблюдать
строгий черед. У старой тетки Ушаковой съезжались мы иногда с ее
родственниками наших лет, Ушаковыми, из которых Василий Аполлонович
впоследствии сделался известен в литературном мире своими повестями.
Нынче кто станет заботиться приголубить мальчиков-студентов, да еще и с
неразлучным гувернером? Теперь и взрослые, хотя год не ходи, никто и не
взыщет. Но в то время менее было экономических расчетов, а жили привольнее,
не было таких утонченных прихотей роскоши, но барство как-то ярче
проглядывало во всей обстановке жизни; толпы слуг, прилично одетых, вежливой
внимательностью показывали, что довольны своим состоянием и за честь считают
служить своим господам; экипажами не щеголяли, но щеголяли упряжью: в чинах
бригадира, статского советника и выше иначе не ездили, как цугом, шестериком
с двумя форейторами, лошади в шорах, кучера и вершники в ливреях и
треугольных шляпах, никогда менее двух лакеев на запятках, а иногда и три.
Одни купцы ездили парой. И несмотря на хлебосольство, на содержание огромной
дворни и большого числа лошадей в городе, мало имений заложено было в
Опекунском совете, и редко о ком говорили, что долги его неоплатны.
Вакационное время летом мы всегда ездили проводить в деревне у
родителей. Мобер и какой-нибудь студент из немцев нам сопутствовали, в то же
время и Хмелита Грибоедовых наполнялась приезжими родными, и мы, переезжая в
Никольское, были с ними неразлучны.
Но ни праздничные развлечения в Москве, ни приятная вакационная жизнь в
деревне не мешали мне серьезно заниматься наукою, я с любовию предался
учению и полтора года по вступлении в университет стал готовиться выдержать
экзамен на степень кандидата, которая давала право носить мундирный
воротник, шитый золотом, и чин губернского секретаря. Между тем я
приготовлял к публичному акту диссертацию на заданную тему о великом
переселении народов. Добрый профессор Aviat предложил в мое распоряжение
свою французскую библиотеку, и я схватился обеими руками за Гиббона; по
латыни я плохо знал, потому писал диссертацию на русском. Один из старых
казеннокоштных студентов, Словиковский, выпросил меня посмотреть мое совсем
уже приготовленное сочинение, перевел его целиком на латинский язык и
получил золотую медаль, а я, потому что писал на русском, получил только
похвальный отзыв, - вот черта моей юношеской наивности! Впрочем, пробежав
недавно эту диссертацию, которая хранится в моих бумагах, я откровенно
скажу, что она похвального отзыва не заслуживала. В ту пору куда как незрелы
были понятия о способах исследования исторических фактов!.. Экзамен на
степень кандидата выдержал я хорошо; тогда не было таких строгих научных
требований, о публичных диспутах и помину не было. Анастасия Федоровна
Грибоедова непременно хотела, чтоб и сын ее вместе со мной экзаменовался, и
как он ни Отговаривался, она настояла на своем. Нас обоих в конференц-зале
экзаменовал тогдашний ректор Гейм в присутствии наших гувернеров - Мобера и
Петрозилиуса; без хвастовства скажу, что я гораздо лучше Грибоедова отвечал,
и вместе с ним провозглашены мы были кандидатами. Как чванился я моим шитым
воротником! Как польстил моему юношескому самолюбию вопрос очень миленькой
девицы, с которою я танцевал на свадебном бале Павла Васильевича Вакселя:
"Не камер-юнкерский ли это мундир?"
Чем более припоминаю, тем менее нахожу сходства в тогдашнем московском
обществе полвека назад с чертами, так ярко схваченными позже Александром
Грибоедовым в его "Горе от ума"! Наши знакомства и родственные связи были у
нас обоих одни и те же, но я нигде в то время не встречал ни Фамусовых, ни
Репетиловых, ни всех этих комических типов, за верность которых ручается
громкая слава, заслуженная этой комедией, - так изменилось все после 1808
года, когда я расстался с Москвою и с Грибоедовым, с которым мне привелось
столкнуться уже в Петербурге на службе. <...>
Летом 1809 года новая церковь наша была окончена, и стали готовиться к
освящению трех престолов нижнего яруса, мать поехала в Москву для закупки
утвари церковной и взяла меня с сестрами, Марьею и Настею, с собою. Это было
в июне... В Москве остановились мы в доме двоюродного брата, Михаила
Михайловича Грибоедова, на Кисловке; здесь почти ежедневно посещала нас
добрая Анастасия Федоровна Грибоедова с Александром, о котором здесь кстати
несколько слов еще: в ребячестве он нисколько не показывал наклонности к
авторству и учился посредственно, но и тогда отличался юмористическим
складом ума и какою-то неопределенною сосредоточенностью характера.
Вспоминаю одну из его детских шалостей: в одно прекрасное утро он вздумал
остричь наголо свои брови, которые были очень густы, и за это ему порядочно
досталось от матери. Отца его мы почти никогда не видали, он или жил в
деревне далеко от семьи, или когда приезжал в Москву, то проводил дни и ночи
за азартною игрою вне дома, и расстроил сильно имение.
|
