Давидов Д. В. - Из "Записок, в России цензурой не пропущенных"
А. С. Грибоедов, знаменитый автор комедии "Горе от ума", служил в
продолжение довольно долгого времени при А. П. Ермолове, который любил его,
как сына. Оценяя литературные дарования Грибоедова, но находя в нем
недостаток способностей для служебной деятельности или, вернее, слишком
малое усердие и нелюбовь к служебным делам, Ермолов давал ему
продолжительные отпуска, что, как известно, он не любил делать относительно
чиновников, не лишенных дарования и рвения. Вскоре после события 14 декабря
Ермолов получил высочайшее повеление арестовать Грибоедова и, захватив все
его бумаги, доставить с курьером в Петербург; это повеление настигло
Ермолова во время следования его с отрядом из Червленной в Грозную. Ермолов,
желая спасти Грибоедова, дал ему время и возможность уничтожить многое, что
могло более или менее подвергнуть его беде. Ермолов, Вельяминов, Грибоедов и
известный шелковод А. Ф. Ребров находились в средине декабря 1825 года в
Екатеринодаре; отобедав у Ермолова, для которого, равно как и для
Вельяминова, была отведена квартира в доме казачьего полковника, они сели за
карточный стол. Грибоедов, идя рядом с Ребровым к столу, сказал ему: "В
настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина"; это крайне
встревожило Реброва, который рассказал это Ермолову лишь два года спустя.
Ермолов, отправляя обвиненного с преданным ему фельдъегерем в Петербург,
простер свою заботливость о Грибоедове до того, что приказал фельдъегерю
остановиться на некоторое время в Владикавказе, где надлежало захватить два
чемодана, принадлежавшие автору "Горя от ума". Фельдъегерь получил строгое
приказание дать Грибоедову возможность и время, разобрав заключавшиеся в них
бумаги, уничтожить все то, что могло послужить к его обвинению. Это
приказание было в точности исполнено, и Грибоедов подвергся в Петербурге
лишь непродолжительному заключению. Все подробности были мне сообщены
Талызиным, Митенкой, самим фельдъегерем и некоторыми другими лицами.
Грибоедов, предупрежденный обо всем адъютантом Ермолова Талызиным, сжег все
бумаги подозрительного содержания. Спустя несколько часов послан был в его
квартиру подполковник Мищенко для произведения обыска и арестования
Грибоедова, но он, исполняя второе, нашел лишь груду золы, свидетельствующую
о том, что Грибоедов принял все необходимые для своего спасения меры.
Ермолов простер свою, можно сказать отеческую, заботливость о Грибоедове до
того, что ходатайствовал о нем у военного министра Татищева. После
непродолжительного содержания в Петербурге, в Главном штабе, Грибоедов был
выпущен, награжден чином и вновь прислан на Кавказ. С этого времени в
Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и
талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем
сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось,
дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для
обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового
государя. Не довольствуясь сочинением приказов и частных писем для Паскевича
(в чем я имею самые неопровержимые доказательства), он слишком коротко
сблизился с Ванькой-Каином , т. е. Каргановым, который сочинял самые
подлые доносы на Ермолова. Паскевич, в глазах которого Грибоедов обнаруживал
много столь недостохвального усердия, ходатайствовал о нем у государя.
Грустно было нам всем разочароваться на счет этого даровитого писателя и
отлично острого человека, который, вскоре после приезда Паскевича в Грузию,
сказал мне и Шимановскому следующие слова: "Как вы хотите, чтоб этот дурак,
которого я коротко знаю, торжествовал бы над одним из умнейших и
благонамереннейших людей в России; верьте, что наш его проведет, и Паскевич,
приехавший еще впопыхах, уедет отсюда со срамом". Вскоре после того он
говорил многим из нас: "Паскевич несносный дурак, одаренный лишь хитростью,
свойственною хохлам; он не имеет ни сведений, ни сочувствия ко всему
прекрасному и возвышенному, но вследствие успехов, на которые он не имел
никакого права рассчитывать, будучи обязан ими превосходным ермоловским
войскам и искусным и отважным Вельяминову и Мадатову, он скоро лишится и
малого рассудка своего". Но в то же самое время Грибоедов, терзаемый,
по-видимому, бесом честолюбия, изощрял ум и способности свои для того, чтобы
более и более заслужить расположение Паскевича, который был ему двоюродным
братом по жене. Дружба его с презренным Ванькою-Каином, который убедил
Паскевича, что Ермолов хочет отравить его, подавала повод к большим
подозрениям. В справедливом внимании за все достохвальные труды, подъятые на
пользу и славу Паскевича, Грибоедову было поручено доставить государю
Туркманчайский договор. Проезжая чрез Москву, он сказал приятелю своему
Степану Никитичу Бегичеву: "Я вечный злодей Ермолову" Я это знаю от зятя
моего Дмитрия Никитича Бегичева. (Примеч. Д. В. Давыдова.). По ходатайству
Паскевича Грибоедов был, согласно его желанию, назначен посланником в
Тегеран, где он погиб жертвою своей неосторожности...
Предместник Грибоедова в качестве посланника в Персии, Мазарович, был
человек отлично способный и умный; будучи медиком, он, вследствие
ходатайства Ермолова, был назначен первым постоянным посланником при
персидском шахе. Грибоедов, состоявший некоторое время при нем в качестве
советника, был человеком блестящего ума, превосходных способностей, но
бесполезный для службы. Не зная никаких форм, он во время отсутствия
Мазаровича писал бумаги в Тифлис, где ими возбуждал лишь смех в канцелярии
Ермолова. Однажды явился к Мазаровичу армянин, некогда захваченный
персиянами в плен, бывший помощником Манучар-хана, хранителя сокровищ и
любимца шаха, с просьбой исходатайствовать ему позволение возвратиться к нам
в Грузию. Так как это могло дать повод к различным обвинениям, потому что в
случае пропажи чего-либо наше посольство и армянин были бы подозреваемы в
похищении шаховских сокровищ, Ермолов советовал Мазаровичу убедить армянина
отказаться от своего намерения. Грибоедов, отправленный к государю с
Туркманчайским договором, говорил, не стесняясь, мне, Шимановскому и весьма
многим: "Паскевич так невыносим, что я не иначе вернусь в Грузию, как в
качестве посланника при персидском дворе". Это желание Грибоедова, благодаря
покровительству его нового благодетеля, исполнилось, но на его пагубу...
Действия этого пылкого и неосмотрительного посланника возбудили негодование
шаха и персиян. Он в лице шахского зятя Аллаяр-хана нанес глубокое
оскорбление особе самого шаха. Грибоедов, вопреки советам и предостережениям
одного умного и весьма способного армянина, служившего при нем в качестве
переводчика, потребовал выдачи нескольких русских подданных - женщин,
находившихся в гареме Аллаяр-хана в должности прислужниц. Это требование
Грибоедова было, вероятно, предъявлено им вследствие ложного понимания вещей
и с явным намерением доказать свое влияние и могущество у персидского двора.
Хотя шах не мог не видеть в этом нарушение персидских обычаев, но, не желая
отвечать на требование Грибоедова положительным отказом, он дозволил ему
взять их самому; посланные в гарем конвойные привели пленниц в посольский
дом. Персияне, видевшие в этом явное неуважение русских к особе шахского
зятя, к самому шаху и к существующим народным обычаям, взволновались. Вскоре
вспыхнуло возмущение, вероятно, не без одобрения шаха; около сорока человек
наших было убито, в том числе весьма много полезных лиц; спасся один
бесполезный Иван Сергеевич Мальцов и с ним двое людей, вследствие особенного
к нему расположения каких-то персиян, которые спрятали его в сундук на
чердаке. Так как я в то время не находился уже более в Грузии, то я привожу
здесь подробности, которые мне были сообщены многими лицами, заслуживающими
доверия. Причину этих действий Грибоедова должно, сколько мне известно,
искать в следующем: Грибоедов, невзирая на блистательные дарования свои,
никогда не принадлежал к числу так называемых деловых людей; он провел
довольно долгое время в Персии, где убедился лишь в том, что слабость и
уступчивость с нашей стороны могли внушить персиянам много смелости и
дерзости, а потому он хотел озадачить их, так сказать, с первого раза. К
сожалению, далеко было от уступчивости до настоятельных требований
относительно гаремных прислужниц, некогда взятых в плен во время вторжения
персиян в Грузию, что заключало в себе много оскорбительного для самолюбия
этого народа. Настойчивость Грибоедова была необходимою во всех тех случаях,
где надлежало ему наблюдать за точным исполнением важнейших пунктов
Туркманчайского трактата; в прочих случаях надо было обнаружить много
ловкости, проницательности и осторожности, дабы не оскорбить понапрасну
народной гордости. Грибоедову, назначенному посланником в Персию, после
наших счастливых военных действий, было легче приобресть влияние, чем
Ермолову, отправленному туда в 1817 году. Невзирая на то что этот последний
прибыл в Тегеран после обещания, данного государем персидским послам
возвратить некоторые присоединенные уже к нам области, он выказал при этом
случае так много искусства и энергии, что шах отказался от своих требований.
В случае несогласия шаха Ермолов, не могший поддержать своих представлений
войском, которого в то время не было под рукой, нашелся бы вынужденным
уступить, что было небезызвестно персиянам. Невзирая на то что сам принц
Аббас-Мирза явно уже выказывал нам свои неприязненные чувства, Ермолов успел
склонить шаха к уступкам. Ермолов, всегда умевший выказывать большое
уважение к обычаям народов, с коими ему приходилось действовать, внушил
персиянам высокое к русским уважение, каким мы даже не пользовались после
наших успехов над ними. Мне говорил один важный персидский чиновник, что
своевременная присылка войск в Грузию предупредила бы войну с персиянами,
коих самонадеянность возросла лишь вследствие убеждения, что мы к ней не
готовы и что мы можем противуставить их полчищам лишь ничтожные силы.
Наконец, самые действия умного и энергичного Мазаровича, никогда не
раздражавшего народной гордости персиян, были весьма поучительны для
Грибоедова, который пренебрег, к сожалению, уроками своих предместников. Я
полагаю, что, вероятно, существовала возможность выручить пленниц без
предъявления несвоевременных и оскорбительных для персиян требований; во
всяком случае надо было приискать средства к их выдаче, не жертвуя для того
столь многими людьми. Если бы, по причине существующих обычаев, невозможно
было этого сделать тотчас, то не следовало явно нарушать обычаев, освященных
веками, и тем возбуждать противу себя жителей, но следовало выждать удобное
к тому время.
|
