Тынянов Ю.Н. - Смерть Вазир-Мухтара
Глава: I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII
ГЛАВА ВТОРАЯ
Арабский конь быстро мчится два перехода - и только. А верблюд тихо шествует день и ночь.
Саади. Гюлистан
1
Появилась маленькая заметка в газете "Северная пчела", в нумере от 14 марта:
Сего числа в третьем часу пополудни возвещано жителям столицы пушечным выстрелом с Петропавловской крепости о заключении мира с Персией. Известие о сем и самый трактат привезен сюда сегодня из главной квартиры действующей в Персии Российской Армии, ведомства Государственной Коллегии Иностранных Дел Коллежским Советником Грибоедовым.
С трех часов все перепугались.
Пушки Петропавловской крепости - орудийная газета Петербурга. Они издавна вздыхают каждый полдень и каждое наводнение. На миг в Петербурге все торопеют. В жизнь каждой комнаты и канцелярии вторгается пушечный выстрел. Краткий миг изумления кончается тем, что взрослые проверяют часы, а дети начинают бессознательно играть в солдатики.
Привычка эта так сильна, что, когда начинается наводнение, чиновники бросаются переводить часы.
Но с трех часов 14 марта 1828 года пушки вздыхали по-боевому. Был дан двести один выстрел.
Петропавловская крепость была тем местом, где лежали мертвые императоры и сидели живые бунтовщики.
Двести один, друг за другом, выстрел напоминал не торжество, а восстание.
Между тем все было необычайно просто и даже скучно.
Вечером коллежский советник прибыл в нумера Демута.
Он потребовал три нумера, соединяющиеся между собою и удобные. Он завалился спать и всю ночь проспал как убитый. Изредка его смущал рисунок обоев и мягкие туфли, шлепавшие по коридору. Чужая мебель необыкновенно громко рассыхалась. Он словно опустился в тяжелый мягкий диван, обступивший его тело со всех сторон, провалился сквозь дно, и нумерные шторы, казалось, пали на окна навсегда.
В десять часов он уже брился, надевал, как перед смертью или экзаменом, чистое белье, в двенадцать несся в Коллегию Иностранных Дел.
В большой зале его встретили чины. Сколько разнообразных рук он пожал, а взгляды у всех были такие, как будто в глубине зала, куда он поспешно проникал, готовилась неожиданная западня.
Все коллежские советники Петербурга были в этот день пьяны завистью, больны от нее, а ночью безотрадно и горячо молились в подушки.
Западни не было, его пропускали к самому Нессельроду.
И вот он стоял, Нессельрод, в глубине зала.
Карл-Роберт Нессельрод, серый лицом карлик, руководитель наружной российской политики.
Прямо, не сгибаясь, стоял коллежский советник в зеленом мундирном фраке перед кондотьером и наемником шепотов.
Наконец движением гимнаста, держащего на шее шест с другим гимнастом, он склонил голову.
- Имею честь явиться к вашему превосходительству.
Карлик высунул вперед женскую ручку, и белая ручка легла на другую, желтую цветом.
Коллежские советники смотрели.
Потом снова раздалось заклинание коллежского советника:
- Ваше превосходительство, имею честь вручить вам от имени его превосходительства главнокомандующего Туркменчайский Трактат.
Белая ручка легла на объемистый пакет с сургучами.
Серая головка зашевелилась, еврейский нос дунул, и немецкие губы сказали по-французски:
- Приветствую вас, господин секретарь, и вас, господа, со славным миром.
Карл-Роберт Нессельрод не говорил по-русски.
Он повернулся на каблучках и открыл перед Грибоедовым дверь в свой кабинет. Сезам открылся. По стенам висели темные изображения императоров в веселых рамах, и стол был пуст, как налой.
Взгляду, которому нельзя было зацепиться ни за книгу, ни за папку с делами, предоставлялось предаться на волю отвлеченного случая.
Тут его Нессельрод усадил.
- Перед тем как отправиться, господин Грибоедов, к императору, я хочу лично выразить вам свою глубокую признательность за ваше усердие и опытность.
Крест болтался у него на грудке с трогательной беспомощностью и как бы приглашал дернуть и оборвать.
- Условия мира, в котором вы столь много нам помогли, для нас так выгодны, что с первого взгляда кажутся даже неосуществимыми.
Он улыбнулся печально и приятно, и эту улыбочку забыл на лице, серые глаза дребезжали по Грибоедову.
Тогда Грибоедов сделал каменное выражение. Не коллежский советник сидел перед министром, а сидели два авгура, которые торговались за знание. Нессельрод делал вид, что его знание выше.
- Превосходный, почетный мир, - сказал он со вздохом, - но...
Второй авгур не сбавлял цены со своего знания, даже не вытянул головы в знак внимания.
-... но не думаете ли вы, дорогой господин Грибоедов, - немного сбавил Нессельрод, - что, с одной стороны...
Решительно, ему не хотелось договаривать.
Тогда младший заговорил:
- Я полагаю, ваше превосходительство, что, с одной стороны, границы наши по Араксу, до самого Едибулукского брода, отныне явятся естественными границами. Нас будет охранять уже не единственно мудрость политики вашего превосходительства, но и река и горы.
- Да, да, - запечалился Нессельрод и вдруг слегка обиделся. Он перестал колебаться, и крестик остановился на груди, как пришитый. На его стороне было теперь молчание.
- С другой стороны, - сказал младший и остановился так, как будто кончил фразу. Он многому научился в Персии.
- С другой стороны, - сказал Нессельрод, как бы извиняя неопытность младшего и сожалея о ней, - сможем ли мы отвечать за исполнение столь блистательного мира во всех пунктах, принимая все-таки во внимание...
И ручка сделала жест.
Жест означал: - турецкую войну.
- Я надеюсь, ваше превосходительство, что турецкая кампания быстро окончится.
Старший беспомощно оглянулся: грек Родофиникин, раскоряка, заведовавший Азиатским департаментом, заболел лихорадкой. Между тем именно у него была любезная вульгарность тона, которая помогает в сношениях с младшими. Он бы тут улыбнулся, раскоряка, он бы свел разговор на какие-нибудь пустяки, и притом самого будничного свойства ("какая халва в Персии! и хурме!"), и потом сразу же похлопал бы по плечу, конечно, в моральном смысле.
Нессельрод радостно улыбнулся и сказал:
- Да, я тоже надеюсь, вы, вероятно, знаете, что государь с небольшим кружком - о! la bande des joyeux! - Нессельрод с каким-то отчаянным удальством взмахнул ручкой, - собирается сам на театр войны, как только ее объявим.
Война уже в действительности началась, но не была еще объявлена.
Младший ничего не знал о небольшом кружке и высоко поднял брови. Положительно, руководитель ощутил недостаток истинной наивности.
Он ведь не мог так, прямо сказать коллежскому советнику, что как раньше он хотел ускорить позорно затянувшуюся, безвыходную персидскую войну, так всеми силами он теперь должен будет стараться замедлить войну с Турцией.
Война была для него сумбур, неожиданность, brouhaha .
Она как-то всегда связывалась для него по воспоминаниям молодости с падением какого-то министерства. А теперь он сам был министр.
И вот он сидит, машет удалой ручкой, а между тем просто-напросто стоит уехать и выйти в отставку, пока не поздно.
Его старый приятель, граф де ла Фероней, которого недавно отозвали во Францию, писал ему каждую неделю из Парижа: французы беспокоятся, они недовольны, Европа соразмеряет русские силы со своими, и пусть уж он, Нессельрод, сговаривается с новым послом, а граф де ла Фероней советует: мир, мир во что бы то ни стало, любой, при первой удаче или неудаче.
Князь Ливен, посол в Лондоне, писал Нессельроду, что не выходит на улицу: дюк Веллингтон не желает с ним знаться, и только некоторые неудачи русских войск его умилостивят.
А лорд Абердин начал странным образом симпатизировать Меттерниху. Это уже было не brouhaha, a нечто похуже. Меттерних...
Но здесь открывалась старая рана - венский учитель отрекся от петербургского ученика, он ругал его на всех языках Дантоном и идиотом.
Карл-Роберт Нессельрод должен был при всем том управлять, управлять, управлять.
Днем и ночью, не разгибая спины, радоваться.
И его не хватило.
Управление он сдал своей жене, себе оставил - радость. Это была трудная задача. Он знал, что в Петербурге его прозвали печеной рожей и один писака сочинил про него ужасный площадной пасквиль: что он peteur, a не министр Европы.
Карл-Роберт Нессельрод, сын пруссака и еврейки, родился на английском корабле, подплывавшем к Лисабону.
Равновесие и параллельная дружба качались теперь, как английский корабль, и это он, он, Карл-Роберт Нессельрод, кричал, как его мать в тот момент, когда она рожала его на корабле.
Впрочем, его крик наружно выражался в другом: он улыбался.
Он хотел сбавить немного цены этому странному курьеру, нащупать, что он такое за человек, но вместо того, кажется, просто выразил недовольство миром и тем показал, что мир устроился без него, без Нессельрода. Этот молодой человек тоже, кажется, из этих... из умников. Впрочем, он родственник Паскевичу. Нессельрод обернулся к коллежскому советнику, представлявшему собою смесь русской неучтивости и азиатского коварства, и весело улыбнулся:
- Мы еще поговорим, дорогой господин Грибоедов. Теперь пора. Надо спешить. Ждет император.
2
Меня позвали в Главный Штаб
И потянули к Иисусу.
Грибоедов
В мягких штофных каретах сидело дипломатическое сословие. Нессельрод усадил Грибоедова рядом с собой. В карете было душно и неприятно, карлик забыл дома приятную улыбку. Он снова найдет ее во дворце. В карете же он сидит страшный, без всякого выражения на сером личике и в странном, почти шутовском наряде.
На нем мундир темно-зеленого сукна, с красным суконным воротником и с красными обшлагами. На воротнике, обшлагах, карманных клапанах, под ними, на полах, по швам и фалдам - золото. По борту на грудке вьются у него шитые брандебуры. На новеньких пуговицах сияют птичьи головки - государственный герб.
Когда же карлик кутает ноги, - переливает темно-зеленый шелк подкладки.
На нем придворный мундир. На шляпе его плюмаж.
Они катят во дворец.
Все было заранее известно, и все же оба волновались. Они вступали в царство абсолютного порядка, непреложных истин: был предуказан цвет подкладки и форма прически, была предустановлена гармония. Нессельрод с тревогой оглядел Грибоедова. Он помнил указ об усах, кои присвоены только военным, и о неношении бород в виде жидовских.
Коллежский советник, видимо, тоже знал указ и был причесан прилично.
Подкатили не к главным воротам дворца, а к боковым. Караульные солдаты вытянулись в струнку, и офицер отдал салют.
Как только карлик, а за ним Грибоедов выскочили из кареты, - вытянулось перед ним широкое незнакомое лицо. Звание лица было: Придворный Скороход. Походкой гордой и мягкой, как бы всходя на амвон, Придворный Скороход повел их в тяжелую дверную пристройку и предводительствовал ими, идя все тем же задумчивым шагом по лестнице. На голове его развевались два громадных страусовых пера: черное и белое. У входа в апартаменты Скороход остановился, поклонился и, оставив прибывших, стал медленно сходить по лестнице. Так он по тройке начал вводить дипломатическое сословие.
Грибоедов был желт, как лимон.
Скороход и Гоф-Фурьер шествовали молча впереди. Оба были упитанны, чисто выбриты и спокойны.
Дипломаты были введены в Комнату Ожидания.
Здесь их встретил Чиновник Церемониальных Дел. Он присоединился к Скороходу и Гоф-Фурьеру.
Сначала впереди шли: Гоф-Фурьер и Скороход.
Потом: Чиновник Церемониальных Дел, Гоф-Фурьер и Скороход.
Церемониймейстер, Чиновник этих Дел, Гоф-Фурьер и Скороход.
Обер-Церемониймейстер, просто Церемониймейстер, Чиновник названных уже Дел, Гоф-Фурьер и Скороход.
Их встречали в каждой новой зале, присоединялись молчаливо и, не глядя друг на друга, шагали, кто по бокам, кто впереди - вероятно, по правилам.
Тихая детская игра, в которую играли расшитые золотом старики, разрасталась.
Как только присоединялся новый чин в каждом новом зале, Грибоедов испытывал детский страх: так терпеливо они поджидали их, так незаметно отделялись от пестрой стены и сосредоточенно соразмеряли свой шаг с остальными.
Это напоминало дурной сон. В Зале Аудиенции Обер-Церемониймейстер застрял, по правилам, перед дверью, а встретил их Гофмаршал и Обер-Гофмаршал.
Нессельрод быстро посапывал от моциона и удовольствия. Серое личико стало розовым - их встречали с необычайным почетом.
И вот известный лик, с подбирающим шею воротником, с тупеем, под которым ранняя лысина, с лосинами ног, почти съедобными, такой они были белизны. У него было розовое лицо.
Он сказал что-то и улыбнулся подбородком: большой подбородок осел книзу. Он взял у карлика из рук пакет и дернул головой и взглядом вбок, в сторону Обер-Гофмаршала. Старик в золоте засуетился, стоя на месте. Не сходя с места, он весь суетился, лицом и телом. Это был очень тревожный бег на месте.
Грибоедов догадался, в чем дело, когда ухнул первый выстрел.
Механизм был устроен так: нитка шла от известного лица через Гофмаршала к петропавловским пушкам. Лицо сделало жест, но пушка запоздала - и вот оно сердилось.
Так начали двухчасовой бой пушки.
Николай говорил с Нессельродом, держа его за брандебур. Потом он перешел к Грибоедову и спросил:
- Как здоровье моего командира?
Наследником он служил под командой Паскевича и с тех пор называл его командиром и отцом-командиром.
- Я, помнится, года три тому назад встречал вас у него.
- У вашего величества превосходная память.
Пушки били, как часы.
Стоило трястись месяц в жар и холод, чтобы сказать плоский комплимент.
Карлик расцветал, как серая роза.
Он считал выстрелы.
Он знал, что с каждым выстрелом что-то меняется в его формуляре.
Вот он мало-помалу становится графом, вице-канцлером.
Вот аренды, ренты, имения.
- Поздравляю вас, господа!
Грибоедов знал заранее, с чем.
Орден святыя Анны второй степени с алмазами был обещан ему Паскевичем. Он обеспокоился: неужели Паскевич забыл о деньгах - он просил четыре тысячи червонцев. Откуп от маменьки.
Карлик считал с просветленным лицом.
Он стоял золотою рыбкой в аквариуме.
Он как бы рос, выпрямлялся, тянулся, он уже не был более, как за час до того, просто Карл-Роберт Нессельрод, он был вице-канцлер империи. Он попробует вытянуться еще и еще, и, может быть, он дотянется до... чего?
Будь у него жабры, он захлопал бы ими.
Выстрелы.
Паскевич становился графом, Нессельрод - вице-канцлером.
Коллежский советник Грибоедов получал орден и червонцы.
Чеканились серебряные медали с надписью на лицевой стороне: "За персидскую войну", на обороте: "1826, 7 и 8".
Все уже были в дворцовой церкви, когда Нессельрод очнулся.
Он был английского исповедания, сын католика и протестантки, и привык молиться в православной церкви.
Пальба прекратилась. Город гудел от колокольного звона. Трезвон был не московский, не утробный и вздыхательный, а другой, пустой и звонкий, залихватский, как цоканье кавалерийских копыт.
Было молчаливое соглашение.
Под кораблем, что когда-то подплывал к Лисабону, ходили подводные течения. Они ходили под дипломатическим сословием и знатными особами обоего пола.
Никто не знал, куда идет корабль, меньше всех - руководитель наружной российской политики.
Но все чувствовали, что от цвета мундиров зависит направление умов. Все знали, что воротник коллежского советника должен быть черный, бархатный. Иначе нити потеряют осязаемость, поплывут из рук, станут неуловимы. Корабль завертится, повторится декабрь, начнется вертиж.
Было молчаливое соглашение между известным лицом, карликом и русским богом.
В дворцовой церкви, похожей на детскую рождественскую елку, принял от коллежского советника рапорт в последний раз бог. Известное лицо приняло рапорт от бога и улыбнулось.
3
Он физически устал от дворца более, нежели от скачки, и, когда ринулся к себе в нумера, стал обнимать всех без разбора, единственно чтоб размять руки. Сколько их было в нумерах! Все старые друзья. Он успокоился, только обняв по ошибке Сашку, который вертелся под ногами, и рассмеялся.
- Что ты под ногами путаешься!
Осмотрел всех, как слишком расшалившийся именинник, но на нем уже повис Булгарин.
Фаддей облысел, обнаглел. Крупная слеза повисла у него на красных веках. Он все хохотал, смотрел на Грибоедова как потерянный и переводил взгляд с него на других, с других на него.
Грибоедов сел, беспечный и молодой.
Вот их сколько к нему привалило, старых друзей. Потом он заметил, что в нумерах было много и незнакомых. Это ему не понравилось. Он, кажется, был смешон.
И уже тащили его в театр, приглашали, напоминали все сразу о старой приязни, и кто-то боялся, что Грибоедов не узнал его, и прибыл лакей от Нессельрода с приглашением на бал.
Он оставил всех в первой комнате и прошел во вторую, спальную. Третья была кабинетом.
Так останавливались у Демута восточные послы и курьеры.
За ним вполз Фаддей.
- Каково, Фаддей, ветошничаешь, с кем в войне?
Грибоедов переодевался, лил на голову ледяную воду и фыркал.
Фаддей смотрел на все это как на обряд. В переодевании чувствовал он конец дворцовой церемонии.
Грибоедов скинул белье, отяжелевшее от дворцового пота, как мундир.
- Ты загорел, ты потолстел, - говорил любовно Фаддей и гладил его желтоватую руку.
Сашка ходил с утиральником вокруг Грибоедова.
Между мыльной водой и одеколонью Грибоедов узнал, что Леночка Булгарина здорова, вспоминает его и будет сегодня в театре, что умер старик Корнеев, тайный советник, и жена его тотчас стала хлопотать о втором браке, - "скандал, братец, совершеннейший скандал", - что пошли новые моды на балах - узкие панталоны, в журналах все то же - все ждут его.
Грибоедов на него брызгал водой, и Фаддей говорил:
- Ну свинья, братец, решительно мальчик. Помолодел.
4
Умытый, затянутый, в свежем белье и податливых воротниках, скинув тысячу лет, он вошел в знакомый зал.
В Большом театре был парадный спектакль.
Его черный фрак прорезал толпу, как лодка воду.
Он не был здесь два года, и все изменилось. Зал был заново выкрашен, плафон был лазурного цвета, какая-то лепка отягощала его. Музыка полоскала бравуры Буальдье и мешала оглядеться.
Он же любил строгую пустыню старого театра, где сцена была эшафотом, ложи - судьями, партер - толпой, театральные машины - гильотиной.
Резкий воздух театральных сплетен был его дипломатической школой, споры с полицеймейстером - войной, ласки актрис за кулисами - тюремными свиданиями любовников.
Где Катенин, где Шаховской, его враг Якубович?
Где Пушкин, по обязанности острящий в первых рядах и вносящий в театр грубый дух парижской улицы?
Но Пушкин подошел к нему и просто протянул руку.
- Рад вас видеть! - закричал он сквозь Буальдье. - Завидую вам. Вы скачете по Персии, а мы по журналам.
Баки его подходили под класс "вроде жидовских". Какая-то новая независимость обращения была в нем.
- И так же надоело? - спросил Грибоедов.
Он колебался. "Горе" его лежало ненапечатанное, непредставленное, под спудом, он писал теперь другую пьесу. Быть комическим автором одной пьесы - в этом было что-то двусмысленное. Он тогда писал для театра, теперь он будет поэт. С Пушкиным должно было быть осторожным. Он смущал его, как чужой породы человек.
- Вяземский зовет теперь Аббаса-Мирзу Аббатом Мирзой, - сказал Пушкин. - Завидую вам. Давайте меняться.
Было чем меняться.
Оба увидели, что окружены.
Толпа следила за ними. Бакенбарды не лежали уже, как в его предыдущий приезд, по лицам до подбородков, но сходили прямой линией под галстук, ровно подбритые углом. Все были в узких панталонах, щеголи - в обтяжку. Искусственные букеты лежали у дам тоже выше, прямо на чашке плеча. Плечи и руки стали голее, юбки выше. Глаза под веерами скользили по ним обоим, и бакенбарды шевелились от реплик.
Дамы удивительно обнаглели: подходили, смотрели в упор и шли прочь со смехом.
Выходило, что они до балета давали бесплатное представление. Пушкин взглянул на брегет. К дамам он, видимо, попривык.
- Из-за государя опоздают, как водится, - сказал он, - я не люблю этого обыкновения, оно отзывается ожиданием в канцелярии и нравами Александра Павловича... Это было объяснением.
- Государь честен, бодр, - говорил Пушкин уныло и бродил глазами по лицам и плечам, - прям, того и гляди каторжников вернет. Я, кажется, с ним помирился, - сказал он и посмотрел вопросительно на Грибоедова, - но я не люблю, когда меня заставляют ждать.
- Ну, а он с вами? - улыбнулся Грибоедов.
Пушкин пожал плечами.
- Я из зависти к вам начинаю писать историю кавказских войн, - сказал он потом, - и уже писал Ермолову. К вам боюсь и подступиться.
Прямо на них шел, волоча за локоть Леночку, Булгарин. Вдруг Пушкин быстро пожал руку Грибоедову и сказал скороговоркой:
- Мы встретимся. Я рад. Нас немного, да и тех нет.
Заглушенный бравуром, он хотел скрыться. Но Булгарин, оставив на произвол судьбы и Леночку и Грибоедова, метнулся к Пушкину, радостно захлопотал, потом на глазах у всех взял его под руку, ровным шагом повел в угол, непрестанно убеждая, запустил руку в боковой карман и подал какой-то листок.
Леночке Грибоедов поцеловал руку с чувством, и она застыдилась. Фаддей, который так же быстро бросил Пушкина, как давеча Леночку, хрипел и ловко оттеснял от него коллежских советников. Он смотрел на Грибоедова как на собственность и печалился, что у них кресла не рядом.
Служители притушили огни, открылся балет.
Он почувствовал особую легкость всего тела, мускулы собрались. Он стал легче обычного, исчез вес. Немного наклонившись очками вперед, он посмотрел на сцену и откинулся в креслах. Потом огляделся. Лощеные человеческие лысины, белые и розовые плечи тревожили его.
Он был опять молод, ему хотелось смеяться.
Полутемная пустота, шевелившаяся и перекликавшаяся кашлем, была его молодостью. Здесь он находил самого себя: тревога, шедшая из тела, здесь была общим законом, - все тревожились, все кого-то искали глазами и ощущали смятение. Женщины в последний раз поводили головами перед невидимым зеркалом, мужчины снимали пылинки с фраков.
Он владел всеми, возвышался над ними.
Переговоры с Аббасом, угодничество перед Паскевичем, дворцовый сегодняшний парад - были подготовкой, условием для того, чтобы здесь владеть толпой.
Играли Генделев гимн "God, save the king" . Толпа шарахнулась и смирно встала.
С гордостью он взглянул в сторону императорской ложи.
С кем тягаться?
Он понял сегодня двусмысленное существование Николая. Император был неполный человек. Холод его взгляда был необычаен. От солдатского сукна шел запах пудры, белые лосины были сладкого, вяжущего цвета. Пушкин писал ему стансы, Николай покорял его, потому что Пушкин был человек другой породы.
Грибоедов выгнулся к императорской ложе и прищурил глаз. Он перехитрит его.
Были рукоплескания, требовали повторения гимна - российского, национального, того самого, что сочинил немец для английского короля.
Во втором ряду у прохода - об этом никто не знал - сидело озорство в черном чопорном фраке. Он вгляделся в упор. Прямо перед ним благолепная, голая, как младенец, была лысина сановника.
Лысины внушали ему страх. В оголенных человеческих головах были беспомощность и бесстыдство. Он ненавидел лысых и курносых.
Он вспомнил, как когда-то громко хлопал один плешивец дурной актрисе, а он сидел сзади, как ему это надоело и как он спокойно хлопнул по лысине. Он был молод и дерзок тогда, полицеймейстер опешил, и он получил странный выговор:
- Что уж это за аплодисман, господа, по лысинам.
Этим он тогда и отделался. С улыбкой он смотрел на теперешнюю лысину.
Вдруг взвился занавес, и человек с лысиной крикнул:
- Браво!
Тогда, все с той же радостной улыбкой, он спокойно протянул узкую руку и тихо шлепнул по лысине.
Откачнулся.
На него выкатились человеческие глаза, голубые, старые, бешеные. Они столкнулись с недвижным взглядом, обращенным на сцену, знаменитыми очками и высоко поднятой знаменитой головой.
Человек задыхался. Он прянул и недоумевал.
Он поерзал на месте и еще раз тревожно и подозрительно посмотрел на Грибоедова. Потом пригладил голову и поглядел в сторону лож.
Грибоедов понял: в неверной темноте человек подумал, что ему почудилось.
Он отвык от театра и был пьян от театра, как человек, давно не пивший, сразу пьянеет от вина.
Шел балет "Ацис и Галатея".
Ацис метался по сцене прыжками из одного угла в другой и прижимал к сердцу руки. Это между прочим помогало ему в прыжках. Музыка швыряла его, куда хотела. Он ходил на носках, и тянулся в струнку, и застывал, и вдруг его снова начинало метать по сцене. Наконец он покружился и упал на одно колено. Перышко на шапочке у него трепыхалось, он громко дышал и улыбался. Пудра валилась у него с носу. Заслышав хлопки, он встал, поклонился в пояс и снова упал на одно колено.
В трико Галатеи, с крылышками за спиной, маленькими шажками выплыла из кулис Катя Телешова, проплыла до Ациса и поскакала дробью по очерченной мелом на полу линии назад. Поворачивая голову, она проскакала мелким стаккато до другого конца. К хлопкам она привыкла и тотчас, как они раздались, с готовностью присела, как цирковая лошадь.
Ацис сразу же встал с колен.
Но Грибоедов не смотрел на Ациса.
Катя Телешова, которую он знал, как свою грудь и свои руки, приседала на сцене.
У нее были небольшие ноги, коричнево-розовые; уверенные в беспомощности руки; и балетная пена била у ляжек.
Он знал, что она танцует для него, и, когда раздавались хлопки, невольно подражая ей, чуть наклонял голову. Он был уверен, знал, что так она без него не танцевала.
Он прижал к очкам лорнет, потом снял очки, вдвинул лорнет в самые орбиты - так она была ближе.
И так он увидел ее лицо. Оно было простое, почти крестьянское, прекрасное лицо и вместе лицо коровницы. Низкий белый вырез хлынул ему в глаза, как парное молоко. Он помнил этот запах. Нельзя так улыбаться и так танцевать на людях. Катя сошла с ума.
Ацис его раздражал. Со злобой он смотрел, как Ацис поддерживал ее, все было неловко. Он танцевал решительно плохо, у него был вид летающего дурака, особенно во время баттеманов, глупые белые ляжки, самый цвет трико был глуп, томен, нагл. Его средний рост оскорблял Грибоедова, как дурной вкус Кати.
Он тихо свистнул.
- Семени, семени, - говорил он.
Впрочем, его прыжки были отдыхом для Кати.
- Невозможно, невозможно, - говорил он тихо, жалуясь.
И когда кругом зашевелились, забили в ладоши, он обернулся и, не хлопая, с любопытством посмотрел на партер.
Выходил Ацис, вел за руку Катю и кланялся.
Его-то кто вызывал?
После балета свет не зажгли, но театр мгновенно расшатался и закашлялся. Была весна, и простуда спадала только на время представления.
Ставили интермедию, живую картину "Аполлон с девятью музами". Он кусал ногти от злости, идти за кулисы сейчас было невозможно.
И тут театральная машина сжалилась над ним.
Машина, спускавшая глуар с Аполлоном и девятью музами, застопорила в пути. Она остановилась на полпути, показав белые ноги Аполлона и девять пар женских розовых ног. Так они и застряли наверху, смирно сидя в своем глуаре.
Раздался женский крик - дама испугалась, потом кто-то засмеялся, кто-то вскочил.
Началась суматоха.
Грибоедов знал, что застрявший глуар означает отставку машиниста, что кого-то выгонят: император был чувствителен к этим случайностям. Он не терпел неожиданностей. Сегодня испортилась театральная машина и застряли музы, завтра застрянет что-нибудь другое и все безнадежно испортится.
Но он сидел и смеялся в платок. Потом пошел из зала, за кулисы.
Потому ли, что порядок уже был восстановлен, потому ли, что в зале была суматоха, - за кулисами Грибоедов никого не встретил. Только ходил витязь с пожарным топориком да двое военных кого-то поджидали.
Катина дверь была открыта. Он вошел в комнату, улыбаясь.
Горели свечи. У открытого шкафа с костюмами Катя стояла и, видимо, ждала его.
Тогда он грубо сказал ей:
- Поедем к тебе.
Потом он сказал пустым голосом: "Радость" или что-то другое, слово не вышло, и увидел, как она пошатнулась.
В коридор сразу вошел шум: смех, кашель, французская хрипота, бас, присущий театралу, начался антракт.
Тогда Катя быстро взяла его голову обеими руками, поцеловала в лоб и толкнула к двери.
Сразу же, как мальчик, он выскочил в коридор. Там он превратился в медленный, чопорный фрак, на который озирались, о котором шептались.
В танцевальном зале балет танцевал котильон. Был праздничный спектакль. Пары стояли неподвижно на месте, подняв несколько кверху лица, как лошади, грызущие удила.
Они стояли крест-накрест, и на четырех концах креста пары танцевали по кругу.
Все вертелось вокруг неподвижного, но уменьшавшегося креста, пары отлетали все быстрее, приседая с танцевальной, ненужной вежливостью, а крест все таял. Это была новая модная фигура, она называлась как-то чудно: боа.
Музыканты замедлили, боа присело, расползлось и пошло вон из зала.
Грибоедов был зол. Катенька была еще занята к концу в русской пляске. Он злился и становился сам себе смешон.
Смешным, собственно, было положение: слишком долго сдерживать радость.
В зале устанавливали какие-то столбы, натягивали канат. Маленький итальянец хлопотал возле него, щупал рукою. Это был второй номер - канатный плясун Кьярини.
Серьезный итальянец, оттягивающий конец вечера, привел его в бешенство.
Он повернул и, стараясь не глядеть по сторонам, стал пробираться к выходу. Завидя Фаддея, он вдруг свернул на лестницу и столкнулся с Леночкой.
Тогда, как мальчик, как гвардеец, он схватил ее ладони в свои и повлек за собою. Леночка-сделала изумление, и глаза ее стали как сливы. Она была хитра и предалась на волю случая, ничего, ничего не понимая. Она с удивлением дала накинуть на себя салоп и только в карете сказала Грибоедову, глядя на него все теми же невинными сливами:
- Vous etes fou . Das ist unmцglich .
Это было mцglich . Фаддей был бескорыстный друг, он никогда не подавал виду. Это было чем-то вроде восточного гостеприимства.
- Lenchen, - сказал Грибоедов и потянулся к ней, - у вас болит голова, вам стало дурно, я везу вас домой.
На улице была ломкая, льдистая грязь. Колеса рассекали ее быстро и ровно, как в дни его молодости.
В дом они вошли крадучись, и теперь уж Леночка им предводительствовала. Прижимая палец к губам в длинном коридоре, чтобы не выскочила тетка, Танта, исполнявшая при Фаддее роль тещи. Она невзначай открыла дверь в кабинет и посмотрела. Грибоедов вошел в кабинет, Леночка опустилась на диван, сливы ее блестели. Она сказала:
- Das ist unmцglich.
Любовь была зла, повторяема, механична, пока смех не раздул ноздри, и он засмеялся.
Высшая власть и высший порядок были на земле.
Власть принадлежала ему.
Он тупым железом входил в тучную землю, прорезал Кавказ, Закавказье, вдвигался клином в Персию.
Вот он ее завоевывал, землю, медленно и упорно, входя в детали.
И наступило такое время, что все уже было нипочем.
Чего там! Не свист дыхания, а разбойничий свист стоял во всем мире.
Он догуливал остатки Стенькой Разиным, были налеты на землю, последние грабежи, все короче и глубже.
Какая злость обрабатывала мир.
Наступило полное равновесие - младенческая Азия дышала рядом. Легкий смех стоял у него на губах.
Зеленые занавески Фаддея были прекрасны.
Потом все представилось ему в немного смешном виде: он вел себя как мальчишка, не дождался, удрал и набедокурил. Ему было жаль Фаддея.
И он слегка толкнул в бок младенческую Азию.
5
Когда Фаддей приехал из театра, Леночка сидела в столовой с обвязанной головой и пила с Грибоедовым чай.
Фаддей обрадовался.
Он не обеспокоился тем, что у Леночки сильно болела голова и нужно было даже увезти ее из театра. Он вообще при Грибоедове мало на кого обращал внимание. И, несмотря на головную боль, Леночка исправно разливала чай. Фаддей, казалось, даже стал более уважать ее за внимание, какое ей оказал Грибоедов.
Вот это и было счастье Фаддея.
В его жизни было все: польская скудная молодость, война, которой он боялся, измена и близость смерти, нищенство, съезжая, дружба с квартальными надзирателями, служба в третьем отделении.
Но он вертелся как угорь и спасался, потому что у него был приятный телесный план жизни.
Фаддей был моралист, физиологист.
Он не был ни литератор, ни чиновник. Он был чиновник литературных дел, улавливал веяния и нюхал воздух.
Если бы у этого Калибана не было от природы жажды поесть, поспать, побраниться, пошутить соленой пахучей шуткой, он занимал бы сейчас, может быть, крупное место. Но теперь требовалось приличие даже от квартальных, а все, что он делал, бывало неприлично. В нем жил вкус к скандалам, присущий разоренным и опустившимся польским помещикам, вкус к харчевне, портеру, недоеденной рыбе и шалостям с прислугой.
Грибоедов был его героем, происшествием, его слезой в стакан пива, его чувствительной дружбой.
Он бегал по его делам, занимал для него деньги, пытался напечатать комедию, которую не пропускала цензура, и долго, нахально хвастал им, как своей собственностью, перед журнальными собутыльниками.
Сволочь литературных самолюбий была ненавистна Грибоедову. Он втайне ненавидел литературу. Она была в чужих руках, все шло боком, делали не то, что нужно.
Литературные мальчики, которые, захлебываясь, читали новые стихи Пушкина и с завистью оспаривали друг перед другом первенство в сплетнях и мелочах. Литературные старцы времен Карамзина, изящные и надменные скопцы с их остроумием и безделками. Наконец, непостижимый, с незаконным правом нежного стиха и грубых разговоров Пушкин, казавшийся ему непомерным выскочкой, временщиком поэзии.
Дружба с Булгариным удовлетворяла его.
Он и по большей части любил людей с изъянами. Ему нравилось в Сашке, что тот карикатурит его. Поэтому, когда какой-нибудь человек был запятнан, или смешон, или оставлен всеми, - он получал право на его внимание.
Сначала он дружил с Фаддеем, потому что тот показался ему самым забавным из всей литературной сволочи, потом из-за того, что эту сволочь стали гнать, и наконец привык к этой дружбе. Фаддей был писатель Гостиного Двора и лакейских передних. Это нравилось Грибоедову. Его предки были думные дьяки. Негритянский аристократизм Пушкина был ему смешон.
Он знал, что поэты, воспевавшие дружбу, зарабатывали на ней, и смеялись над этим. Так зарабатывал свой хлеб Дельвиг, сгоняя друзей к себе в альманах, как на оброк.
Два года назад, потеряв любимую лошадь, он тосковал по ней, как по любовнице, вспоминал ее сизые глаза. Если бы у него был скверный, визгливый пес, он любил бы его, вероятно, больше всех.
И притом всякую покойную жизнь он невольно представлял себе как дом Булгарина: днем суетливые измены, на ходу, из-за угла, к вечеру глупенькая Леночка, прекрасная и готовная, уголья в камине и где-то в глубине громовое ворчание старших, Танта.
Борьба не на живот, а на смерть из-за дома, защита его, и потом небольшие предательства того же дома.
Жизнь желудка и сердца.
Постепенное увядание кровеносных сосудов, облысение.
Фаддей уже был совершенно лыс. Старый щелкун, наездник, он напоминал теперь лавочника своей малиновой лысиной.
Он привез из театра запах табаку и свежие сплетни.
Он накинулся на еду, как голодный вепрь, руками он брал, что полагалось брать вилкой, и, разбирая, ел.
Во время еды он забывал всех, даже Грибоедова.
Он обрабатывал пищу, свернув несколько набок голову, и в движениях его челюстей чувствовалась любовь, пухлые губы, казалось, целовали. Глаза его смотрели неопределенно, были застланы дымкой.
С шумным вздохом он отодвинул тарелку, и на несколько секунд наступил для него полный покой. Он насытился пищей, как любовью.
Грибоедов смотрел на него с беспокойством.
Фаддей отдохнул и нежно его оглядывал. Пухлые губы двинулись снова в путь, они начали обрабатывать моральную пищу.
- Невероятный скандал, - сказал Фаддей с радостью, - Пушкин оказался шантажером.
Он с торжеством оглядел Грибоедова и Леночку.
- Честное слово, - с медленностью священника прижал он руку к груди, - честное слово честного человека.
Беспокойство Грибоедова еще не прошло.
- Я только что узнал из совершенно верного источника... Мне Греч сказал, - добавил он, как бы возлагая ответственность на Греча.
(Ему это не Греч сказал, он все это сам проделал.)
- Пушкин, - начал Фаддей, словно читая по печатному, - проиграл в карты где-то у Пскова вторую главу "Онегина" Великопольскому. Ты помнишь Великопольского? - кивнул он Леночке.
Леночка отроду не слыхала о Великопольском.
- Великопольский - игрок, и Пушкин проиграл ему уйму денег. Уйму. А тот, между прочим, тоже пописывает стишки. Написал он как-то "Сатиру на игроков". Сам, понятное дело, игрок, и вот написал на игроков. Пушкин взял да ответил. Они этак часто обмениваются с Пушкиным стихами - тот ему напишет, а этот ответит. Греч говорил, что даже было условие: кто проиграет, тот и пишет стишки. Вот Великопольский ему ответил. На ответ.
- Вы что-нибудь понимаете? - спросил Леночку Грибоедов. - Ответил и ответил на ответ.
Фаддей болезненно сморщился. Его прерывали на ответственном месте. Он жалостно посмотрел.
- Александр, милый, я же стишки помню:
Я очень помню, как та-та-та...
И там еще одна строка, что-то на зе:
Глава "Онегина" вторая
Съезжала скромно на тузе.
Это Великопольский ему ответил. И как честный человек - он, собственно, шалопай, но как человек недурной и даже, может быть, честный, - он через одного человека велел Пушкину сказать: что, дескать, ничего не имеете против, чтоб отпечатать?
Фаддей сделал благородный жест: склонил голову набок и развел руками с таким видом, как будто ничего другого Великопольскому и не оставалось делать, как только обратиться к Пушкину с таким письмом.
Письма, впрочем, никакого не было, а Фаддей перехватил стихи и давеча в театре сунул Пушкину.
И вдруг он откинул голову.
- Что же сказал Пушкин? - приподнял он бровь. - Пушкин сказал: запрещу печатать. Личность и неприличность. Я его так в восьмой главе "Онегина" отделаю, что он только почешется. - Это его слова, слово в слово, он при мне это сказал.
- Ты же говоришь, что тебе это Греч рассказывал, - медленно покачиваясь, сказал Грибоедов.
- Греч, но дело было при мне. Теперь ты понимаешь? Орет на цензуру, вольнолюбие да и только, - а сам разве не вводит цензуру? И притом если бы сам не был пасквилянт. А то ведь пасквили и пасквили. А попробуй запретить ему ругаться, - так это стихи, вдохновения, сладкие звуки и молитва. И ведь ввернет в восьмую главу такое, что тот бедняк прямо... - тут он не нашел подходящего слова. - Прямо-таки ходишь и голову гнешь, не то пропадешь и не откупишься.
- "Лелеешь ты свои красы", - Грибоедов сказал углом рта, сощурил глаз и покосился на Леночку.
- Нет, нет, это не он написал, - захлопотал Фаддей и вдруг обмяк, - он мне сам клялся, что не он, под честным словом, это кто-то другой, это тот, знаешь, как его...
Он забыл или не знал.
Божился он, как лавочник. Фаддей же был поэт лавок.
Его настоящая жизнь были покупки, расхаживание по лавкам. В чудесных цветных шарах аптек была его Персия. Соленые огурцы в лабазных кадках умиляли его запахом русской национальности. Неприметно он стал ближе к языку лавочников, чем хотел бы. Он торговался с ними из всякой мелочи и с удовольствием принимал подношения.
Все вместе представилось на миг Грибоедову нелепым.
Он только что обманул своего друга, который в этот день продал двух человек самое малое, а теперь они пьют чай, он посмеивается над хозяином, и разливает им чай - третья, Леночка.
Он ворвался в квартиру, разбойником пролетел по лебяжьему пуху милых грудей - и вот квартира неподвижна.
Ему было немного жаль Фаддея. Чтобы несколько возвысить его, он стал жаловаться тонким голосом:
- У тебя журнал, сплетни, хорошая жизнь, Калибан Бенедиктович...
Но Фаддей с истинной жалостью смотрел на него.
Жалость его была рассеянная.
- А твоя ферзь, - жаловался Грибоедов, - опять со своим Сахаром Медовичем...
Фаддей заерзал и покосился на Леночку. Дело шло об его страсти - хористке, которая ему изменяла, сам же Фаддей Грибоедову это выложил.
- Нет, братец, - лепетнул он, - это не то, это не моя ферзь, у меня и нет ферзи - вот это твоя ферзь, так она правду теперь с этим, с Сахаром с Медовичем, с преображенцем.
Грибоедов обжегся чаем. Он вспомнил, как Катя поцеловала его в голову. Промелькнул витязь с топориком, военные. Фаддей врал о Кате и врал правду. Грибоедов стал страшен и жалок. Жидкие волосики топорщились на висках.
Качнулся на стуле и с недоумением оглядел недоеденную телятину.
Картина колебалась.
И вдруг не выдержала Леночка. Она уже не переводила глаз с мужа на друга. Ее немецкий пухлый рот передернулся по-старушечьи, стал в маленьких морщинах, она все обращала к Грибоедову страдальческие сливы глаз и вот грубо закричала, стала сползать со стула. Грибоедов и Фаддей несли ее на диван, а она мелко дрожала губами, лепетала какую-то дрянь.
Уже отворилась дверь, и к дивану волнообразно метнулась большая Танта, встрепанная со сна. Уже квартира наполнилась кошачьим запахом валерианы.
Фаддей полоскал какой-то стакан, ловко и быстро.
Грибоедов ушел в кабинет.
Когда Фаддей, притворно отдуваясь, пришел к нему и сказал какую-то плоскость:
- Женские штуки, ничего не поделаешь, - Грибоедов сидел за столом и быстро листал какую-то книгу. Потом он тяжело встал, взял Фаддея за плечи и, сжав зубы, смотря без отрыва очками, в которых были слезы, на потное безбровое лицо гаера, сказал:
- Умею ли я писать? Ведь у меня есть что писать. Отчего же я нем, нем, как гроб?
6
Ежеминутно уходит из жизни по одному дыханию. И когда обратим внимание, их осталось уже немного.
Саади. Гюлистан
Ночью он дал себе отпуск.
Так было на Востоке, где торгуются для вида, а между тем высоко ценят каждый час лени и хорошо проведенную ночь. Он привык так жить, и здесь, вероятно, был секрет, почему его тело было молодо, а лицо старело.
Он творил вечерний намаз, сидя в чужих, но мягких креслах, вытянув длинные ноги в туфлях, прихлебывая кофе.
Сашка был вежлив и не говорил ни слова. Заговори он, Грибоедов все равно ему ничего не ответил бы.
Он гнал от себя Нессельрода, гнал от себя Фаддея, Леночкины глаза, ноги танцовщицы.
Гнал от себя встречу с Пушкиным, разговор о нем.
Он давал себе отпуск.
Но глаза возвращались, возвращались Нессельрод и Пушкин, и опять в совести начинало пробиваться какое-то неоткрытое воспоминание.
Счеты не сводились.
И он закрыл глаза и стал медленно читать по памяти стихи Саади, утешавшие его не мыслями, но звуками:
Хардам аз омр миравад нафаси
Чун негах миконам наманд баси.
"Ежеминутно уходит из жизни по одному дыханию.
И когда обратим внимание, их осталось уже немного".
Сашка лег спать.
Хардам аз омр...
Счеты сводились.
Был младенческий секрет, о котором он забывал утром: уткнуться лицом в подушку, тогда начинались переходы верблюдов по свежим белым горам.
Они сменялись лицами, из которых ни одно не было знакомо, лица - сном.
Он ненавидел крикливых любовниц, лишавших его этой ребячьей радости и по большей части любивших болтать в постели.
Крикливый пол ничего не понимал.
Хардам аз омр...
- Ежеминутно уходит из жизни...
7
Нумерной принес завтрак и удалился, первое столкновение постояльцев с чужим лицом.
Потом он снова постучал в дверь.
Грибоедов терпеть не мог нерасторопной прислуги.
- Войдите.
Никто не входил.
Он сам открыл дверь. "Свинья", - хотел он сказать. Его приветствовала водянистая улыбка и глаза, выразительные, как морская вода.
В его дверь стучался доктор Макниль.
Он стоял перед ним с тем выражением лица, которое называлось в тебризской миссии улыбкой, и молчаливо говорил Грибоедову:
- А вот и я.
Грибоедов позеленел. Он постоял перед англичанином, загораживая вход.
Вдруг он развеселился.
"Вот и тебя черт принес", - подумал он с вежливой улыбкой и сказал по-английски:
- Какая встреча! Рад вас видеть, дорогой доктор.
Грибоедов придвинул кресла и, по-английски сберегая слова в разговоре, молча указал на завтрак.
Но англичанин отказался от завтрака. Он прикоснулся жестом доверия к рукаву Грибоедова, как к камню, и произнес тихо и весело:
- Я ваш сосед. Рядом.
- Как странно. Когда вы успели, доктор?
И подумал по-русски: "... сидел бы себе в Тебризе".
- Меня послал лорд Макдональд, - ровно сказал ан- гличанин, - с поручением ходатайствовать о наградах некоторых чинов нашей миссии.
Макдональд был английский посол в Персии.
- Так вас ведь уже наградили, доктор...
За посредничество при заключении Туркменчайского договора английская миссия была награждена орденами.
- Свыше меры, - скучно ответил доктор. - Но забыли препроводить бумагу королевскому правительству с просьбою позволить ношение орденов в Великобритании. Без этого они недействительны.
- И поэтому вы скакали из Тебриза в Петербург?
- Вы знаете, мистер Грибоедов, то высокое значение, которое лорд Макдональд придает орденам. Полковник и леди шлют вам свои лучшие приветы.
- Я благодарен полковнику и леди.
- Ваша Москва - превосходный город, - сказал англичанин без всякого выражения, как говорят учителя в школах. - Петербург меня радостно удивил своим гостеприимством. Мистер Нессельрод отличается любезностью и широтой взглядов. Он один из величайших государственных умов России.
- Он болван, - сказал вдруг громко Грибоедов и покраснел.
- A bold man .
И потряс головой с видом живейшего согласия.
- Вы счастливы, - сказал равнодушно доктор Макниль, - имея такую родину, и такая родина счастлива, имея таких людей.
- Вы кажетесь усталым, доктор, и говорите подряд все комплименты, какие знаете.
- Я, кажется, действительно устал, мой милый друг, - поглядел на него морской водой доктор. - Путешествие по таким пространствам и по таким ничтожным поводам. Что мне Гекуба?
- Вы цитируете Гамлета?
- У каждого англичанина есть право на сумасшествие, - сделал доктор гримасу. - У других наций, впрочем, тоже.
Англичанин говорил ровным голосом, не задумываясь над ответами. Взгляд его не выражал решительно ничего. Сюртук, слишком обтягивавший, и тугие воротники были, пожалуй, дурного вкуса, но в Тебризе и Тегеране это было незаметно. Там со своими клистирами, припарками и порошками слонялся он целыми днями по гаремам шаха и Алаяр-хана в Тейрани. Там он притирал и кормил слабительными всех этих бесчисленных жен, и Макдональд, умелый временный посланник, терпел его.
Россия завоевывала Восток казацкой пикой, Англия - лекарскими пилюлями и деньгами. Безвестный лекарь Гюзератской компании, вылечив счастливо одного из индостанских державцев, доставил Англии те владения, которые потом выросли в Ост-Индию. Макниль колдовал над шахскими женами в Персии. Он совершенно вытеснил в гаремах персидского хаким-баши с его сладкими фантастическими пилюлями.
Теперь он казался недовольным, и это смягчало Грибоедова.
- Я говорю с вами как частное лицо, - говорил доктор, будто читал приходо-расходную книгу. - Я прошу вас обратить на это внимание. Я вас не задерживаю, дорогой Грибоедов?
Грибоедов посмотрел на часы. У него оставался час времени. Он был приглашен на экзамен в Школе восточных языков, что была при Иностранной коллегии.
- Вы, вероятно, торопитесь на торжественный экзамен в Восточном университете, - сказал англичанин, - я имел особую честь получить туда приглашение, но я простужен, и это лишает меня счастья присутствовать на публичных торжествах, а мое невежество в языках делает меня там бесполезным.
Грибоедов сморщился.
"Кого только не приглашают на все эти экзамены, только будь иностранец".
- Я тоже не большой охотник до этой чести, тем более что этот Восточный университет - вовсе не Оксфорд. Англичанин улыбнулся самой неопределенной улыбкой.
- А вы знаете, - спросил Грибоедов, - наш казак Платов - почетный доктор вашего Оксфорда?
- Кто? - спросил Макниль, и лицо его стало опять неподвижно.
- Платов, - улыбнулся Грибоедов, - Платов, казачий атаман, лорд казачий.
Макниль вспоминал.
Наконец он раскрыл слегка рот и мотнул головой.
- Вы правы. Я помню. Я его четырнадцать лет назад видел в Париже. На нем были бриллианты, на сабле, на мундире и где-то еще. На казацкой шляпе. Платов. Я забыл его имя. Это был русский Мюрат.
"Вот и в Париж он таскался".
- Он был столь же мало Мюратом, мой милый доктор, как вы - Гамлетом. Он был казак и вместе доктор прав Оксфордского университета.
Но англичанин и с этим согласился.
Грибоедов смотрел на него.
Хотел ли Макдональд освободиться от своего лекаря и поэтому гонял его по пустякам из Тебриза в Петербург? Или сам лекарь, чего доброго, надумал проситься на русскую службу? Ибо не могло того быть, чтоб единственно из-за дурацких орденов он прибыл в Петербург. Но с англичан, однако же, это могло статься.
Английская легкая хандра угнетала лекаря. Он казался откровенным и сказал нечто постороннее:
- Я не учился в Оксфорде, я кончил медицинскую школу. Меня заставила удалиться на Восток любознательность.
Он ухмыльнулся.
Грибоедов ждал спокойно.
- Но я долго думал: чего ищете на Востоке вы? Вы удивляетесь моей откровенности? Я врач. Восток привлекает стариков вином, - говорил лекарь, - государства - хлопком и серой, поэтов - гордостью. Они горды своим изгнанием, хотя обыкновенно при этом их никто и не думал изгонять. Наш несчастный лорд Байрон погиб по этой причине.
- Байрон погиб более по вине ваших и его соотечественников. Вы слишком сегодня порочите передо мною Восток, - сказал Грибоедов.
Англичанин пожевал губами.
- Вы правы, - кивнул он равнодушно, - я слегка преувеличиваю. У меня сегодня ностальгия.
Он брезгливо оглядел нумер.
- Меня никто не просил говорить вам то, что я вам скажу. Примите это во внимание. Это не входит также в мои обязанности. Просто, когда два европейца встречаются среди дикарей, они обязаны оказывать друг другу услуги.
Грибоедов терпеливо кивнул.
- Я лечу у Алаяр-хана его жен.
Англичанин закурил сигару.
- Я вас не беспокою? Это дурная привычка, от которой трудно отделаться. Это гораздо лучше, впрочем, чем ваша водка. От нее болит голова и происходит желудочная колика. Граф. Сегюр или кто-то другой утверждает, что Наполеон проиграл вам кампанию из-за вашей водки. Его солдаты погибали от нее, черт ее возьми.
Тут только Грибоедов заметил, что англичанин слегка пьян. Он говорил слишком ровно, как бы читая свои трезвые мысли, и был многословен. Его, видимо, мутило, ровно и непрестанно.
- Итак, я лечу этих жен, и эти леди мнительны. Они не любят клистиров - они предпочитают пилюли на сахаре albi и розовом экстракте. Но пилюли вообще мало помогают. Предупреждаю: эти леди мнительны, - а их мужья несчастливы и ищут причин несчастья, вот что я хотел сказать.
- Кто же, по-вашему, виноват? - спросил Грибоедов.
- Наше положение не лучше вашего, - медленно ответил Макниль. - Мы должны облегчать персиянам и вам расплату по вашему миру. Я знаю вас и знаю персиян. Мы ничего не выиграем и многим рискуем.
- Хотите, я скажу вам, что вы выиграете? - любезно сказал Грибоедов.
Англичанин подставил ухо.
- Красную медь, - лукавил Грибоедов, - хорасанскую бирюзу, серу, оливковое масло...
- Оставим этот разговор, дорогой Грибоедов, - сказал серьезно Макниль, - мне надоела Персия, я хочу просить о переводе. А вам, кажется, Персия в этот раз понравилась?
Он посмотрел на часы и встал наконец.
Грибоедов ждал.
- Еще один дружеский вопрос. Я давно не был в России. Ваш Нессельрод - любезный государственный ум, но получить какой-нибудь вкус от его разговоров я не сумел. Он слишком тонок.
Грибоедов захохотал.
- Браво, доктор!
- Я люблю ясность. У нас есть Ост-Индия. До сих пор я думал, что другой Ост-Индии нет и быть не может, - англичанин дохнул на него табаком, - но у вас великолепная природная конница - киргизы - и если вы захотите немножко... углубиться... И с другой стороны, почему бы вам в самом деле не устроить своих колоний? Мальта на Средиземном море против нас была тоже недурная мысль императора Павла. Вот в чем вопрос. А Нессельрод так тонок, и все здесь так молчаливы...
Потом он засвистал марш и махнул рукой:
- Мы еще увидимся до Тебриза. Вы ведь поедете в Тебриз?
Грибоедов ответил ему:
- Я не поеду в Тебриз, но, дорогой доктор, я сейчас поеду со двора, на экзамены.
Макниль был доволен.
- А я на смотр. У вас война, экзамены, смотры. У вас весело.
Они вышли вдвоем на Невский проспект. Коляски носились, тросточки мелькали.
- Bond-street! - сказал Макниль. - Можно вам позавидовать, что вы здесь остаетесь. Здесь так весело! Думать некогда!
8
- Милостивые государи! Семирамида была великая стерва.
В передней стоял шум.
Семирамида, может быть, и в самом деле была женщина дурного поведения, но высокий человек, который ее ругал, был странен. Шуба волочилась, как мантия. Рядом стоящий древний старик, со звездой на груди, согнутый в прямой угол, убеждал высокого. Но высокий крепко сжимал в руках цепь, на которой был привязан большой, спокойный пес, и не сдавался. Он буянил именно из-за пса, которого старик не хотел пропускать на экзамен. Как он дошел до Семирамиды, Грибоедову было непонятно.
Между тем всякий разговор, подслушанный в конце, необычен.
Академик Аделунг, преклонный старик, был директор школы, высокий молодой человек был известный профессор и журналист Сеньковский. Он обычно водил на лекции пса. Это было его вызовом и презрительным вольнодумством, похожим на старческое чудачество. Тайный советник был молодой духом немец, молодой профессор был старый, как Польша, поляк.
Поэтому молодой девяностолетний немец начал до Грибоедова доказывать древнему безбородому поляку, что пес будет мешать на экзамене.
- Он воспитанный и этого никогда себе не позволит, - сухо ответил Аделунгу Сеньковский.
С ученой старомодной грацией академик привел пример того, как растерзали псы подглядывавшего за Дианой Актеона.
- Зато Пирра выкормила сука, - сказал профессор сурово, держа за цепь пса, - а купающейся Дианы мы на экзаменах, увы, не увидим.
Академик не сдавался и нашел какую-то связь между храмом Дианы Эфесской и школой восточной мудрости.
Но профессор возразил, что школа из всех семи чудес света скорее напоминает висячие сады Семирамиды по шаткости своего положения.
Академик вздумал обидеться и буркнул что-то официальное про Северную Семирамиду, поощрявшую, однако же в свое царствование науки. Положение школы, управляемой им, весьма надежно, особенно имея в виду политические интересы.
Тут профессор, вместо того чтобы тоже принять официальный вид, прекратить спор и сдать пса сторожу, поднял оскорбительный крик о Семирамиде и упомянул что-то об ее конях.
Увидев Грибоедова, прямоугольный академик бросил профессора и устремился к дипломату.
Он жал ему руку и говорил, что польщен и вместе обеспокоен тем, что дипломат такой учености, какая редко встречается, будет судить юных питомцев, пытающихся стремиться вослед ему, но надеется, что суд его будет благосклонным.
Грибоедов с великой вежливостью кланялся и удивлялся живучести академика.
Академик не выпускал из костлявых рук его руки, как бы позабыл кончить рукопожатие, и говорил, что сын его, молодой человек, изучивший за границею восточные языки и медицину, жаждет познакомиться с ним.
Тотчас же вынырнул и сам молодой человек. Он был мал, лыс, в очках, и ему было, самое малое, сорок лет. Лицо у него было насмешливое. Он подал руку Грибоедову и сморщился весело и неожиданно.
И Грибоедову захотелось пощекотать его, помять, посмотреть, как он будет смеяться.
Профессора Сеньковского все оставили.
Это неожиданно на него подействовало. Он молча сунул сторожу своего пса и стал раздеваться. Разоблаченный из мантии, он был неправдоподобен. Светло-бронзовый фрак с обгрызенными фалдочками, шалевый жилет и полосатый галстучек выдавали путешественника-иностранца. Гриделеневые брючки были меланхоличны, а палевые штиблеты звучали резко, как журнальная полемика.
Так он нарядился на официальный экзамен.
И, грустно склонив набок голову, он подошел к Грибоедову.
Вот он, ветреная голова. Вот он, новое светило, профессор, писатель, путешественник. Новый остроумец, который грядет заменить старых комиков двадцатых годов, сданных сразу в архив, глубокий ученый, склонный к скандалам со псом.
Грибоедов с какой-то боязнью сжал его руку.
Рука была холодная, это было новое, незнакомое поколение.
И экзамен начался.
Родофиникин, все хворавший, прислал маленького черного итальянца Негри сказать слово от министерства.
Итальянец сказал несколько слов торопливо, всем видом показывая, что он человек наметанный и сам понимает, что задерживать экзамен речами невежливо.
Профессура, сидевшая за длинным столом, была небрежным смешением Европы и Азии. Смешливый доктор, седой и красный француз Шармуа, перс Мирза-Джафар и какой-то татарин или турок Чорбахоглу.
У сорока экзаменующихся учеников был вид недоверчивый, заморенный и жадный. Их отделяла пропасть от стола, за которым сидели знаменитости. Речи Негри, отвечавшего академика и болтнувшего вне очереди Шармуа были для них просто пыткой перед казнью.
Гостям - дорогим почетным и знаменитым гостям, - так сказал Шармуа, предложили экзаменовать.
Грибоедов отмахнулся, и его оставили в покое.
Зато Сеньковский сразу же принялся за дело и быстро вошел во вкус. Резким криком он задавал вопросы ученикам, которых, как магнит, тянул к столу неразборчивый голос директора.
- По какой причине бедуинские стихи хороши, по собственному мнению бедуинских поэтов?
Ученик говорил тихо и обиженно, что, по мнению бедуинских поэтов, их стихи хороши по той причине, что они кратки и хорошо запоминаются.
Сеньковский фыркнул.
- Не то. Главной причиной бедуины выставляют то, что у бедуина не бывает насморка.
Ученик был поражен.
- Какой синоним в поэзии аравитян есть для слова "счастье"?
Ученик запамятовал.
- Все, что низменно и влажно, - кричал Сеньковский, - у них довольство и счастье. Все, что холодно, - превосходно.
Лицо у Шармуа вытянулось - это был его ученик. Все, за исключением Грибоедова и доктора, были недовольны. Придираться на официальном экзамене было отсутствием государственного такта. Грибоедов ждал, что будет дальше. Доктор с удовольствием смотрел на заморенного ученика.
- Кто лучше пишет стихи, оседлые и спокойные аравитяне или же бродячие и воинственные? - кричал в воздух Сеньковский.
- Оседлые и спокойные, - ответил благонравно ученик.
- Кочевые, - кричал в воздух Сеньковский. - Разбойники, нищие, воины. Поэты аравитян презирают оседлых, они называют их толстяками, что на языке сухого, тощего бедуина значит: трус, лентяй, мерзавец. Перейдем к текстам, - крикнул он, выругавшись.
Шармуа с татарином и персом успокоились.
Так начались в невыразительной министерской зале арабские зияния и удушливые придыхания персидских гласных.
Появились Мугальгиль, утончитель речи, бегуны Шанфари и Антар из поколения Азд и сам Амру-ибн-Кельтум.
"... Когда вестники смерти произносили имя, я закричал им: "И земля еще не трясется? И горы еще стоят на своих основаниях? О мой брат, кто, как ты, мог бы возбуждать и вести всадников в величайшие опасности! При тебе, как у юных дев окрашены пальцы розовым соком хены, так у каждого всадника конец копья обагрен был вражеской кровью!"
Сеньковский прерывал бормотание учеников и сам кричал, захлебываясь, старые слова.
Он кричал словами Шанфари:
- "Отвяжите ваших верблюдов, уезжайте, не ждите меня! Я пристану к обществу диких зверей, что в пещерах и скалах! Все готово к вашему отъезду. Луна освещает пустыню. Верблюды оседланы. Подпруги натянуты. Вы можете сразу пуститься в путь. Ждать вам нечего. А я остаюсь здесь, я остаюсь один!" - Он ударил себя в грудь.
Лицо профессора надувалось все более, и склизкие глаза останавливались !
Как странно! Во дворце, на параде все было детской игрой, нарочно разыгрываемой неизвестно для чего, - здесь собравшаяся так же неизвестно для чего разноплеменная банда учителей и учеников наполняла воздух убийством и Востоком. Верблюды кочевали по министерскому залу.
- "... Копье мое прокладывает путь, - читал уже другой, бойкий ученик текст Антара, - ко всякому... вернее, к каждому храброму сердцу, и сраженного врага, как заколотого барана, я отдаю на съедение диким зверям... "
Читать далее >>
|
