Смирнов Д. А. - Рассказы об А. С. Грибоедове, записанные со слов его друзей
Переход к главе: I II III IV V VI VII VIII IX
Переход к оглавлению
III
28 апреля 1858 г.
Первое знакомство с Жандром. - Внешний вид сенатора. - "Притворная неверность". - Впечатление на публику от ареста Грибоедова. - Жандр о ночных визитах к нему арестованного Грибоедова. - Новые подробности ареста. - Участие А. П. Ермолова. - Похищение пакета с бумагами Грибоедова через М. С. Алексеева. - Участие караульного офицера. - Содержание бумаг. - Прогулки днем по Петербургу арестованного Грибоедова. - Участие Ивановского. - Обход заключенных в Главном штабе генералом Потаповым. - Грибоедов со штыком часового у Жандра. - Объяснение дружбы Грибоедова с Булгариным. - Новые подробности смерти Грибоедова. - Слова Грибоедова при назначении посланником. - Последние проводы его из Петербурга. - Эпиграмма на М. Дмитриева. - Совет Жандра познакомиться с И. И. Сосницким, и П. А. Каратыгиным. - Об увлечении Грибоедова Телешевой. - Покупка автором "Русской Талии" и "Сына отечества" за 1825 год. - Болезнь Смирнова.
28 апреля, часов около 10 утра, я в первый раз позвонил у двери сенатора Андрея Андреевича Жандра, вслед за тем отдал отворившему мне человеку, для передачи сенатору, рекомендательное о мне письмо Степана Ники- тича Бегичева и не более полуторы минут ждал приема: боковая из швейцарской дверь отворилась... "Пожалуйте". Я вошел в кабинет. Очень понятно, почему я был принят так скоро: в письме Степана Никитича, которое было доставлено мне стариком несколько месяцев тому назад незапечатанное, находилось благодетельное для меня выражение, отворявшее мне все двери: "Родственник Грибоедова", и, кроме того, следующие, очень мне памятные строки: "Я знаю Смирнова давно и даже позволил ему снять копии со всей переписки со мной Грибоедова. Сообщишь ли ты ему что-нибудь или нет - твоя воля, но за честность его побуждений и характера я вполне ручаюсь". Бегичев подобных слов не напишет даром.
У самых дверей кабинета меня встретил высокий, очень высокий, сухой, как скелет, старик, одетый в узенькое темно-коричневого цвета пальто, которое только увеличивало или, по крайней мере, выказывало всю его худобу. Голова у этого старика редькой, корнем вверх, лицо все в морщинах, маленькие серые глаза смотрят умно и серьезно, и вся фигура была бы строгая и серьезная, если бы ее не смягчала ласковая, добрая улыбка. Я отрекомендовался. Жандр дружески протянул мне руку, усадил меня в громадные, старофасонные, может быть, настоящие "вольтеровские" кресла и начал читать письмо.
- Давно ли видели вы Степана Никитича? - обратился он ко мне с вопросом, окончивши чтение.
- Прошлой осенью. Я прожил у него более недели в его тульской деревне Екатерининском.
- Здоров он?
- По крайней мере, при мне был здоров.
- По-нашему... - старик улыбался. - Мы с ним недалеко друг от друга ушли: ему должно быть...
- 72 года, - докончил я.
- А мне скоро 70. Мы перед вами, людьми нового поколения, похвастать можем. Я, например, несмотря на мои годы, никак не могу пожаловаться на здоровье: я человек сухой, легкий, воздержный, редко бываю болен. Всякий божий день я иду из Сената пешком; разумеется, за мной едет карета... на всякий случай; оно лучше, знаете. Давно вы приехали?
- Вчера утром.
- Надолго?
- Как бог даст. Цель моей поездки уже известна вашему превосходительству из письма Степана Никитича. Если позволите, я расскажу вам ее коротко, но несколько подробней.
Я сказал все, что мне было нужно, и кончил словами: "Многое зависит от вашего превосходительства. Я не скрываю от вас, что вы были одной, и, может быть, даже главной, целью моей поездки. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в содействии..."
- Не думаю, чтобы мое содействие принесло вам большую пользу...
Меня слегка покоробило.
- У меня нет ни одной строки Грибоедова... Было одно письмецо, да и то выпросил Булгарин. Но я очень рад с вами познакомиться, надеюсь, что мы будем видаться с вами часто...
Я поклонился.
- И я охотно буду вам рассказывать о Грибоедове все, что знаю, и все, что помню.
"Это едва ли еще не лучше", - подумал я.
- Я всякий вечер, начиная с 8 часов, дома. Когда хотите, милости просим, всегда вам рад.
И после этой речи, которую я мог принять за вежливым образом сказанное "теперь прощайте", старик, вспомнивши о Грибоедове по поводу общей их комедии "Притворная неверность", разговорился и проговорил более получаса.
- Не можете ли по крайней мере вы, ваше превосходительство, оказать не только мне, но и всей русской публике следующую важную услугу - отметить в "Притворной неверности" то, что принадлежит собственно Грибоедову?
- Нет, не могу... Давно было, много с тех пор воды утекло... И тут, яснее обыкновенного, показалась на губах старика добрая улыбка. Это был мгновенный, но ясный луч, осветивший мне личность этого человека. Я понял, с кем имею дело.
Все, что рассказывал мне тут, утром, Андрей Андреевич, я совокупляю с рассказами его в вечернее мое посещение того же дня. Да, я был у него в тот же день вечером, потому что по тону и общему характеру приема, мне сделанного Жандром, я почел себя вправе в тот же день воспользоваться данным мне позволением - посещать его, когда мне угодно, после восьми часов вечера. Искушенье было слишком велико: друг Грибоедова, много о нем знающий, да к тому же от угла Торговой и Мастеровой , где моя квартира, - рукой подать до угла Грязной и Садовой, где он живет, стоит только переехать на лодке Фонтанку.
Может быть, я не запишу обоих наших разговоров, и утреннего, и вечернего, в порядке и последовательности, но уверен, что не упущу из них ничего главного.
- Вы были в Петербурге, ваше превосходительство, когда привезли сюда Грибоедова как декабриста?
- Да, в Петербурге.
- Степан Никитич, и не один раз, говорил мне... Но позвольте прежде этого другой и очень важный для меня, на и не для одного меня, вопрос; скажите, какое впечатление произвел на публику арест Грибоедова? Это обстоятельство гораздо важнее, нежели кажется с первого поверхностного взгляда, и ваше на этот раз показание вполне драгоценно.
"Угол падения, - подумал я в эту минуту геометрической истиной, - не в одном вещественном, но и в нравственном мире равен углу отражения".
- Огромное, - ответил мне Жандр, смотря на меня прямо, как бы желая "вразумить" меня. - Огромное, - повторил он. - По городу пошла молва, толки: "Грибоедова взяли, Грибоедова взяли".
- А, - сказал я, не скрывая того отрадного чувства, которое овладело мной в эту минуту, чувства, в котором была смесь и радости, и какой-то гордости за человека, которому чужда теперь всякая гордость, но память которого люблю я так сильно. - Стало быть, имя было слишком громко, слишком народно.
- Еще бы! Такие ли я вам еще на этот раз чудеса расскажу. Однако вы начали и не кончили: что же вам говорил Степан Никитич?
- Он говорил мне, и, повторяю и вместе прошу вас заметить, не один раз, что Грибоедов, которого засадили в Главный штаб, всякую ночь приходил оттуда к вам.
- Совершенная правда. Всякую ночь приходил, ужинал или пил чай и играл на фортепиано. Последнее-то и было его отрадой: вы, конечно, знаете, что он был замечательный музыкант - музыкант не только ученый, но страстный. Он возвращался от меня в свою конуру или поздно ночью, или на рассвете.
- Да как же, боже мой, все это делалось? Слышишь и ушам не веришь. Между тем слышишь все это от людей, в словах которых нет никакой возможности сомневаться.
- Делалось, а потому и делалось, что Грибоедов имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно "очаровывать". Я не знаю, как Степан Никитич рассказывал вам историю его ареста, но расскажу ее вам в свою очередь и в доказательство всей справедливости слов, сейчас мной сказанных. Вы знаете, что тогда он служил при Ермолове и взят он был во время какой-то экспедиции, в каком-то местечке, имени которого не вспомню.
- Я вам помогу, ваше превосходительство: он был взят в Екатериноградской станице.
- Кажется, что так. Подробности его ареста очень любопытны и характеристичны именно как доказательство той привязанности, которую умел внушать к себе Грибоедов. Когда к Ермолову прискакал курьер с приказанием арестовать его, Ермолов, - заметьте, Ермолов, человек вовсе не мягкий, - призвал к себе Грибоедова, объявил ему полученную новость и сказал, что дает ему час времени для того, чтобы истребить все бумаги, которые могли бы его скомпрометировать, после чего придет арестовать его со всей помпой - с начальником штаба и адъютантами. Все так и сделалось, комедия была разыграна превосходно. Ничего не нашли, курьер взял Грибоедова и поскакал.
- Извините, Андрей Андреевич, что я перебью вашу речь рассказом об одной подробности, которая относится именно к этой минуте и которую я слышал от Степана Никитича. Она только прибавляет к доказательствам того, что и вы хотите доказать, то есть как все любили Грибоедова. Когда Ермолов сдал его с рук на руки курьеру, то сослуживцы Грибоедова обратились к этому курьеру со следующим, как говорится, "наказом", что если он не довезет Грибоедова до Петербурга цела и сохранна, то пусть уж никогда ни с одним из них не встречается, ибо сие может быть ему вредно.
- Это очень вероятно. Продолжаю мой рассказ. С Грибоедовым были не все его бумаги, но значительная часть их находилась в крепости Грозной. Ермолов должен был дать предписание коменданту захватить эти бумаги, запечатать и передать пакет курьеру. Все было исполнено. Курьер, Грибоедов и пакет благополучно прибыли в Петербург в Главный штаб. Слух об аресте Грибоедова распространился... Через несколько дней после этого ко мне является один, вовсе мне до того времени не знакомый человек, некто Михаил Семенович Алексеев , черниговский дворянин, приносит мне поклон от Грибоедова, с которым сидел вместе в Главном штабе, и пакет бумаг, приехавших из Грозной. Как же все это случилось? Грибоедов, когда его привезли, успел какими-то судьбами сейчас же познакомиться с Алексеевым, который сказал ему, что его в самом скором времени выпустят, потому что он взят по ошибке, вместо родного брата своего, екатеринославльского губернского предводителя. Грибоедов воспользовался этим обстоятельством отлично: в пять минут очаровал Алексеева совершенно, передал ему пакет, сказал мой адпес и просил доставить этот пакет ко мне. Алексеев все исполнил свято.
- Еще раз виноват, Андрей Андреевич. Вы мне позволите пополнить ваш рассказ?
- Сделайте милость. Иное я мог забыть, а другое могу и не знать.
- Вот, со слов Степана Никитича, обстоятельство, которое вполне поясняет, каким образом пакет, бывший у курьера и уже составлявший, таким образом, казенную собственность, мог вдруг очутиться в руках самого Грибоедова. Курьер сдал и самого Грибоедова, и пакет караульному офицеру. Этот офицер был некто Сенявин - сын знаменитого адмирала, - честный, благородный, славный малый. Принявши пакет, он положил его на стол, вероятно, в караульной комнате, в которой на ту пору мог находиться и Алексеев, как человек, уже свободный от всякого подозрения. Сенявин не мог не видеть, как Грибоедов подошел к столу, преспокойно взял пакет, как будто дело сделал, и отошел прочь. Он не сказал ни слова: так сильно было имя Грибоедова и участие к нему.
- И должно быть так. Повторяю вам, что я мог кое-что и забыть, по если вам рассказывал Степан Никитич, так сомнения никакого быть не может. Далее. Этот добрый и славный человек Алексеев бывал у меня и после несколько раз; передавая же мне пакет, он вместе с тем передал мне приказание Грибоедова - сжечь бумаги. Однако же я на это не решился, а только постарался запрятать этот пакет так, чтобы до него добраться было невозможно, - я зашил его в перину. Когда Грибоедова выпустили, мы пакет достали и рассмотрели бумаги; в них не оказалось ничего важного, кроме нескольких писем Кюхельбекера. Но история грибоедовского сидения этим далеко не кончается. Я вам говорил уже, что слух об его аресте распространился быстро. Вдруг доходят до меня такие слова: "Помилуйте, - говорит один, - что это за вздор в городе болтают, будто бы Грибоедов взят: я его сейчас видел на Невском проспекте". - "И я тоже", - говорит другой. "А я видел в Летнем саду", - говорит третий. Что же вышло? Содержавшихся в Главном штабе возили допрашивать из штаба в Петропавловскую крепость. Одним из помощников главного правителя дел военно-судной комиссии был некто Ивановский.
- Так, так, - невольно перебил я сенатора. - Я это все знаю, но позвольте просить ваше превосходительство продолжать.
- Этот Ивановский так полюбил Грибоедова...
- Что даже, может быть, спас его, - опять, и что совсем не было слишком вежливо, перебил я сенатора.
- Спас - это слишком много, потому что с тех пор, как бумаги Грибоедова, которые могли бы его компрометировать, пропали если не с лица земли, так, по крайней мере, из глаз правительства, так что и концы в воду, наш молодец выходил из воды сух и из огня невредим...
- То-то что не совсем, ваше превосходительство. Точно, что едва ли на этот раз удалось кому такое счастье, как Грибоедову, во он сам чуть-чуть не испортил всех выгод своего положения.
- Как же это? Расскажите, пожалуйста.
- Рассказываю, ваше превосходительство, не я, а Степан Никитич. Вот как было дело. На первом же допросе Грибоедов начал было писать: "В заговоре я не участвовал, по заговорщиков всех знал и умысел их был мне известен"... и проч. в таком роде. Ивановский, видя, что Грибоедов сам роет себе яму, подошел к столу, на котором он писал, и, перебирая какие-то бумаги, как будто что-то отыскивая, наклонился к нему и сказал ему тихо и отрывисто: "Александр Сергеевич, что вы такое пишете... Пишите "знать не знаю и ведать не ведаю". Грибоедов послушался.
- Непременно должно быть так, - отвечал Жандр, - и мало того, что послушался, но еще принял в своем отзыве тон обиженного: "Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха мать, которую это убьет, а может быть, уже и убило", и проч. Тон этого отзыва подействовал совершенно в пользу Грибоедова: судьи заключили, что если человек за всю эту проделку чуть-чуть не ругается, так, стало быть, он не виноват.
- Однако, Андрей Андреевич, как же это его видели на Невском и в Летнем саду?
- Все по милости того же Ивановского. Я уже говорил вам, что их возили из штаба допрашивать в крепость; там, по окончании допроса, Ивановский всегда говорил курьеру: "Я сам отведу Александра Сергеевича", и они возвращались в штаб через Неву, Летний сад и Невский проспект - это, вот видите, для прогулки. Да это ли одно было. Раз дежурный генерал Потапов обходит ночью комнаты заключенных; к Грибоедову стучались, стучались, - нет ответа. "Не прикажете ли выломать дверь?" - спрашивает адъютант. "Нет, - отвечает Потапов, - не надо, верно, он крепко заснул!" Он очень хорошо знал, что Грибоедова не было. А то раз является ко мне со штыком в руке. "Откуда ты это взял?" - спрашиваю я с изумлением. "Да у своего часового". - "Как у часового?" - "Так, у часового". - "По крайней мере, зачем?" - "Да вот пойду от тебя ужо ночью, так оно, знаешь, лучше, безопасней". - "Да как же тебе часовой-то дал?" - "Вот еще. Да если бы я им велел бежать с собой, так они бежали бы... Все меня любят", - добавил он. Но в начале его заключения было одно прекомическое происшествие: пишет он из своего заключения Булгарину.
- Ваше превосходительство.
- Что прикажете?
- Сделайте божескую милость!
- Какую угодно.
- Объясните мне, пожалуйста, связь такого благороднейшего, идеально благороднейшего человека, как мой покойный дядя, с таким страшным подлецом, как Булгарии. Я никогда не мог достаточно разъяснить этого загадочного пункта в биографии Грибоедова.
- У Булгарина, - отвечал мне Жандр очень положительно, - была к Грибоедову привязанность собаки к хозяину. Вы это сейчас увидите. Грибоедов пишет ему из штаба: "Любезная Пчела. Я в тюрьме. Принеси мне таких-то и таких-то книг". Кто не знает, что Булгарин трус страшный, однако ведь не осмелился ослушаться приказа Грибоедова, пришел к штаб, принес книги, дрожит со страху, его оттуда чуть не в шею гонят, он стоит, нейдет прочь, просит, молит, и добился-таки того, что передал книги.
- Для первого свидания, в которое мне хотелось бы разрешить самые темные для меня и интересные вопросы, я приготовил вам, Андрей Андреевич, еще один.
- Например.
- Как вам известны подробности смерти дяди?
- Расскажите сперва вы мне, как они вам известны. Я рассказал, что было мне на этот раз известно, что к Грибоедову, как посланнику, явилось несколько христианок, армянок или грузинок, которые объявили, что их против воли удерживают мужья их в Персии, что они отдаются под его покровительство. Грибоедов их принял, из этого возродилось народное неудовольствие и, наконец, бунт, жертвой которого он и сделался.
- Тут есть частица правды, но еще не вся правда. Если хотите прочесть полное и подробное описание и причин, и происшествий всей этой печальной катастрофы, то ищите его в "Annales des voyages" в 1829 году или в 1830 году . На эту статью указал мне Ермолов.
- Позвольте записать: со мной нет ни карандаша, ни бумаги. Жандр подал мне и то, и другое. Я положил бумагу, чтобы было повыше, на порядочную груду книг, правильно, симметрически положенных одна на другую, которые, с разными другими столь же правильно расположенными вещами, находились на маленьком столике, стоявшем близ софы, на которой сидел сенатор. Записывая, я очень немного, но все-таки несколько нарушил строгость и стройность симметрического порядка небольшой книжкой груды. Сенатор, не давая мне этого заметить, оправил все по прежнему порядку. Я едва удержал улыбку, увидевши в старике моего собрата - педанта в деле кабинетного порядка.
- Не одни женщины, отдавшиеся под покровительство его как посланника, - продолжал Жандр, - были причиною его смерти, - искра его погибели тлелась уже в Персии прежде, нежели он туда приехал. Разговаривая с графом Каподистриа , который заведовал всеми восточными нашими делами, хотя министром иностранных дел и был граф Нессельроде, Грибоедов сказал, что нам в Персии нужны не charge d'affaires поверенный в делах (фр.)., а лицо, равное английскому представителю, то есть полномочного министра, envoye extraordinaire et ministre plenipotentiaire. Это одной степенью ниже главной степени дипломатического агента, посла, ambassadeur. Может быть, это и действительно было так нужно, а главное, что мне очень хорошо известно, Грибоедов думал, высказавши такое мнение, отклонить всякую возможность назначения его самого на это место, думал, что и чин его для того еще мал. Чин ему дали и на место назначили. "Нас там непременно всех перережут, - сказал он мне, приехавши ко мне прямо после этого назначения. - Аллаяр-хан мне личный враг. Не подарит он мне Туркманчайского трактата".
- Те же самые слова, - сказал я, - приводит Степан Никитич в своей биографической записке.
- Грустно провожали мы Грибоедова, - продолжал Жандр, как бы не слыхавши моего замечания. - До Царского Села провожали его только двое: Александр Всеволодович Всеволожский и я. Вот в каком мы были тогда настроении духа: у меня был прощальный завтрак, накурили, надымили страшно, наконец толпа схлынула, мы остались одни. Поехали. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села, и пи один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в коляску, мы видели, как она завернула за угол улицы, возвратились с Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова - решительно ни одного.
И у нас с Жандром вышло тут довольно продолжительное молчание.
- Скажите, пожалуйста, - начал я, чтобы прервать его, - кому принадлежат эти две замечательные эпиграммы, современные появлению "Горя от ума"?
- Какие? Я их не знаю или забыл.
- Вот они:
Собрались школьники, и вскоре
Михаил Дмитриев рецензию скропал,
В которой ясно доказал,
Что "Горе от ума" не Дмитриева горе.
Жандр засмеялся.
- Я этого не знал... Зло, очень зло и умно.
- А вот другая, на того же злосчастного Дмитриева.
Михаил Дмитриев умре.
Считался он в 9-м классе,
Был камер-юнкер при дворе
И камердинер на Парнасе.
- Ну, эта мне нравится меньше, уже потому что в ней есть неправильности языка: говорится _у_мре, а не умр_е_. Ведь я пурист...
Старик улыбался.
"Знаем мы это про вас и без вас, pater conscripte отец сенатор (лат.).", - подумал я.
- Как бы то ни было, они любопытны, как и все, относящееся к Грибоедову, как все живые и мертвые о нем материалы.
- Кстати, о живых материалах, - начал Жандр. - Вам надо познакомиться здесь с несколькими лицами, которые могут порассказать вам кое-что о Грибоедове, например, с Иваном Ивановичем Сосницким. Это прелюбопытный человек, - он много на своем веку народу перевидал, и, как человек умный, перевидал не без толку. Я знаю, что они были знакомы с Грибоедовым.
- Я имел это намерение.
- Да еще познакомьтесь с Петром Андреевичем Каратыгиным. Этот человек будет вам полезен в другом отношении: отец его, Андрей Васильевич, был более 30 лет режиссером при театре, собирал и хранил афиши всех спектаклей, - это вам для истории представлений грибоедовской комедии.
- Благодарю вас, Андрей Андреевич, за эти указания. Вы, в свою очередь, вероятно, поинтересуетесь видеть один из принадлежащих мне портретов дяди и его "Черновую тетрадь".
- Об этом нечего и спрашивать.
- Эта "Черновая" - сущий клад: чего и чего в ней нет! И путешествия, и мелкие стихотворения, и проекты; два отрывка из "Грузинской ночи", ученые заметки, частные случаи петербургского наводнения.
- А, - сказал Жандр при последнем моем слове, - это любопытно: я знаю, что Грибоедов ездил осматривать Петербург после наводнения с тогдашним генерал-губернатором Милорадовичем.
- Как, с Милорадовичем? - спросил я с видимым удивлением и нисколько не думая скрывать невольную улыбку.
- А... вы смеетесь, - заметил мне Жандр, тоже улыбаясь.
- Да и вы смеетесь, ваше превосходительство.
- Стало быть, вам многое на этот раз известно?
- Не только многое, но все, да еще с такой подробностью, какой вы не ожидаете.
- Я предполагал, что Грибоедов с Милорадовичем были враги из-за Телешевой.
- Нет, они были только соперники.
- Впрочем, _счастливым_ был дядя: он об этом, совсем не церемонясь, говорит довольно подробно в своих письмах к Степану Никитичу. Некоторые строки заставили меня препорядочно хохотать. А хорошенькая была эта Телешева. Знаете ли, Андрей Андреевич, что она представляется мне каким-то скоро пронесшимся, но блестящим метеором в судьбе моего дяди, чем-то чрезвычайно поэтическим и невыразимо грациозным. Тут Жандр посмотрел на меня не без удивления: я говорил очень серьезно.
- Да откуда, - начал он наконец, - знаете вы, что Телешева была хорошенькая?
- Прехорошенькая, хоть она и насолила мне.
- Это еще что такое?
- У меня есть ее портрет в "Русской Талии", драматическом альманахе Булгарина. Это библиографическая редкость. Теперь нужно вам сказать, как насолила мне Телешева. Я собирал, всеми правдами и неправдами, с большими расходами, все сочинения дяди, рассеянные там и сям по разным альманахам и журналам. Все это было, разумеется, до полного, то есть неполного собрания его сочинений Смирдина. Прихожу я раз - это было в Москве,; летом 1852 года, - на знаменитый Толкучий рынок к какому-то букинисту. "Нет ли у вас, батюшка, какого-нибудь старья; я человек заезжий... скучно, читать нечего. Не задорожитесь, - куплю охотно. Нет ли у вас, например,; альманахов? Прежде они на русскую землю дождем сыпались". - "Есть", - говорит и выкинул их мне целый ворох. Перебираю... "Русская Талия". Этого-то нам и нужно. Я отобрал штуки три-четыре да и купил по 25 коп. сер. за штуку. Тут, как изволите видеть, я надул букиниста, но зато после букинист гораздо жесточе надул меня. Я хотел поддеть его точно на такой же крючок с "Сыном отечества" за 1825 год, в котором, как вам известно, помещены стихи Грибоедова - Телешевой. Рыбак рыбака видит в плесе издалека: букинист, должно быть, заметил мою физиономию и не без основания заключил, что я, должно быть, из книжных авантюристов. Спрашиваю "Сын отечества" за 1825 год. "Здесь, - говорит, - нет, а надо порыться в палатке". Мы пошли в палатку. Я не знаю, знаете ли вы, ваше превосходительство, что такое книжные палатки в Москве на Толкучем рынке? Они над самыми рядами толкуна, наверху, под самой, заметьте, железной крышей, под которой ничего не подложено, что хотя бы несколько умеряло невыносимый зной от нее в летний день, - ни дранки, ни тесу, - а день, в который я попал под эту крышу, в Душную палатку, в которой злодей букинист, перебрасывая связки книг, поднял еще пыль страшную, был светлый июльский и время только что за полдень. Что вам сказать? пробыл в этой палатке битых 2 часа и решительно начинал думать, что обратился в Сильвио Пеллико. "Нашел", - раздался наконец голос букиниста. Ну, думаю, - слава богу. Смотрю, - точно 1825 год; вот стихи Телешевой. "Что вам, любезнейший, за это?". - "Десять целковых". - "Вы шутите?" - "Нисколько". Я туда и сюда, хотел было его "душеспасительным словом", как говорит Плюшкин, пронять... Куда тебе! сладу никакого: уперся, злодей, да и только. Подумал-подумал, вынул деньги и отдал. Таким-то образом я заплатил четвертак за первые печатные отрывки комедии Грибоедова и 10 рублей серебром за _одну страничку_ его стихов к мимолетному, но все-таки, скажу, милому предмету его страсти. Право, смотря на портрет Телешевой, их не жалею и вполне понимаю эти строки, написанные дядей в одном из писем его Степану Никитичу: "В три-четыре вечера (у Шаховского) Телешева меня совсем с ума свела".
Проговоривши еще кое о чем постороннем, мы простились с Жандром - до свидания...
1 июня 1858 г.
Не скоро, однако, было это свиданье. "Человек предполагает, а бог располагает" - истина, как и все под луной, старая. Я схватил в Петербурге жестокую холеру и был болен при смерти. Вопреки и ожиданий, и желаний моих, я, с лишком через месяц после первого моего свидания с Жандром, позвонил у его двери.
На этот раз отворил мне сам сенатор.
- Боже мой, это вы, мы думали, что вы уехали.
- Да, ваше превосходительство, я было действительно уехал - на тот свет. Старик посмотрел на меня пристально.
- Да вы в самом деле как будто из гроба встали.
- И это в самом деле почти что так.
- Что с вами было?
- Холера, и притом жестокая. Я рассказал причины и все подробности моей болезни.
- Да вы сами сделали все, чтобы произвести себе холеру. Однако как же это вы не уведомили меня о вашей болезни?
- Сто раз порывался я это сделать, но не смел вас беспокоить.
- Стыдно вам. Мы, кажется, не так вас приняли, что" бы вы могли сомневаться в нашем участии.
Надо пояснить это слово "мы": в первый раз, когда я был У Жандра, он познакомил меня с своей женой. За это доброе слово я с искренним чувством пожал руку почтенного старика.
В это свиданье мы ничего не говорили о Грибоедове: свиданье было коротенькое, потому что я скоро ослаб до дурноты и едва мог дотащиться до квартиры. Все, что я успел сказать в этот раз Жандру, было то, что я и в продолжение моей болезни, когда чувствовал хоть малейшее облегчение, старался, сколько позволяли силы, работать по Грибоедову и таким образом успел прочесть довольно книг, нужных для составления комментариев для "Черновой".
- Где вы их брали?
- У Крашенинникова. Как не сказать "спасибо" Петербургу: все, что хочешь, даже холера.
Читать далее >>
|
