Биография Произведения Письма Стихи Воспоминания Критика Галерея Рефераты
     
     
   
Грибоедов.net
Биография
Произведения
Письма
Стихи
Воспоминания
Критика
Галерея
Рефераты
Статьи
Ссылки
     

 

 

Горе от ума 1824

Молодые супруги 1814

Студент 1817

Притворная неверность 1818

Проба интермедии 1818



 

Смирнов Д. А. - Рассказы об А. С. Грибоедове, записанные со слов его друзей

Переход к главе: I II III IV V VI VII VIII IX

Переход к оглавлению

IV


2 июня 1858 г.


Визит Жандра к Смирнову. - Разговор о Герцене и освящении Исаакиевского собора. - "Лубочный театр" Грибоедова. - Отзыв о нем Жандра. - О трудных театральных временах в царствие Александра I. - Арест Сушкова. - Высылка П. А. Катенина. - Реквизитор. - Любовь Грибоедова к театру и кулисам. - Воспоминания о кн. А. И. Одоевском. - "Горе от ума" - светское евангелие. - Суеверность Грибоедова. - Сверхъестественные встречи знакомых на улицах Тифлиса и Петербурга. - Аналогичные случаи с B. C. Миклашевичевой. - Портрет А. С. Грибоедова. - Отзывы о нем сестры Грибоедова, П. А. Каратыгина, кн. В. Ф. Одоевского и А. А. Жандра.


Ночь я провел довольно мучительную и почти без сна, но к утру задремал и проснулся несколько освеженный и с обновившимися силами. Часов около 9 я уехал из дому на Невский - мне хотелось пройтись, потом просидеть часика 3-4 в Публичной библиотеке, потом опять пройтись и попугатить малую толику казны по разным лавкам и магазинам. Исполнивши все пожеланию, я часу уже в третьем возвратился домой и только что - признаюсь, не без удовольствия - надел халат, как ко мне совершенно неожиданно входит Жандр. Он возвращался из Сената и был в мундире, на котором звезд и других штук довольно.
- Хотел вас навестить. Как вы чувствуете себя после вчерашнего?
- Благодарю вас, ваше превосходительство.
- Пожалуйста, оставьте это... Кажется, между нами можно без титулов. Жандр сидел у меня довольно долго. Мы говорили о разных предметах, посторонних Грибоедову, всего более о Герцене, которого, несмотря ни на какие таможни, жадно читают в России.
- Герцен, - сказал я Жандру, - доставил мне, несмотря на его избыток желчи, не совсем приятно действующей на хладнокровного и благоразумного читателя, много отрадных минут в продолжение моей болезни. Я не помню, когда и что читал я с таким наслаждением, как его превосходную статью "Екатерина Романовна Дашкова".
- Я не читал ее.
- Стало быть, вы и не видали этого номера "Полярной звезды"?
- Должно быть.
- Посмотрите, - продолжал я, - какой у него оригинальный самостоятельный язык, точно литой из бронзы.
Я достал из моего портфеля небольшой лист выписок и прочел: "Недавно один из них (славянофилов) пустил в меня под охраной самодержавной полиции комом отечественной грязи с таким народным запахом передней, с такой постной отрыжкой православной семинарии и с таким нахальством холопа, защищенного от налки недосягаемостью запяток, что я на несколько минут живо перенесся на Плющиху или на Козье Болото..."
Мы прочли еще несколько выписок. Потом речь перешла к недавнему освящению Исаакия и к небывалому доселе хору 2000 певчих. "Слушая этот хор, - сказал мне Жандр, - я, право, не знаю, где я был - на земле или в небе". По уходе сенатора я выпил стакан чаю с хлебом (это был мой обед) и заснул. Просыпаюсь - на столике подле моей постели письмо по городской почте. Рука незнакомая. Распечатываю - от Сосницкого. О, радость! Он уведомляет меня, что величайшая^ редкость - "Лубочный театр" Грибоедова, который бог Знает где-то валялся в его бумагах, им найден, списан для меня и что я могу его получить, когда или сам приду на квартиру Сосницкого (он же теперь живет на даче в Павловске), или кого-нибудь за ним пришлю... Думать было нечего; я сейчас же послал на квартиру Сосницкого (тоже вблизи от меня), там сейчас же получил драгоценный листок и с ним, как с находкой, к Жандру - сейчас же.
Многие не только из молодого поколения, но даже из старожилов вовсе не знают, что такое "Лубочный театр" Грибоедова. Происхождение этого пасквиля (для чего же не назвать вещь ее именем?), имеющего теперь для нас неоспоримое историческое значение, тесно связано с малоизвестной у нас, некогда очень шумной и теперь нам интересной историей "Липецких вод", комедией князя Шаховского. Если нам вообще в высокой степени любопытны литературные отношения и литературные движения наших прошлых поколений, то, конечно, шум, брань и литературная драка, поднявшаяся из-за "Урока кокеткам, или Липецких вод" Шаховского, заслуживают в истории этих движений не последнее место. Здесь нельзя вполне рассказывать историю "Липецких вод", еще требующую подробного и обстоятельного исследования. Скажу, что при разделе литературных мнений, за и против "Вод", Загоскин, тогда еще малоизвестный, а впоследствии очень известный "сочинитель", если не писатель, стал в ряды поклонников Шаховского и даже превзошел своих собратий в усердии к общему патрону, сделавшись его почти что низкопоклонником. За таковое рабское усердие был он награжден покровительством Шаховского, который и дал ему какое-то местечко при театре.
Надо заметить, что в это время Загоскин издавал недолговечный журнал "Северный наблюдатель", в котором, между прочим, помещалась и театральная хроника. На этот довольно жалкий журнал постоянно, и иногда довольно удачно и ловко, нападал "Сын отечества", издававшийся Гречем. Вздумалось Загоскину задеть Грибоедова (по силам нашел себе соперника!), указавши как на образец безвкусия и неправильности на два стиха из комедии "Своя семья" , прибавивши словами Крюковского (автора трагедии "Пожарский"), что  
...подобные стихи
Против поэзии суть тяжкие грехи.

Искра попала в порох: Грибоедов не любил, чтобы его затрагивали. Он собрал, так сказать, совокупил все те литературные глупости и тупости, которыми отличался бездарный Загоскин, и представил, что публику зазывают в лубочный театр или в балаган, которые, замечу кстати, тогда было в моде посещать по утрам, смотреть все эти глупости. Я не привожу здесь всего "Лубочного театра", составляющего ныне, как я уже сказал, величайшую редкость, а только, например, следующие стихи:  
Вот вам Загоскин - наблюдатель,
Вот "Сын отечества" - с ним вечный состязатель,
Один напишет вздор,
Другой на то разбор,
А разобрать труднее,
Кто из двоих глупее.

Написавши сгоряча "Лубочный театр" (это было в 1817 году, Грибоедов тогда был молод), он бросился с ним к одному, к другому, к третьему издателю, чтобы напечатать. "Помилуйте, Александр Сергеевич, - отвечали ему всюду, - разве подобные вещи печатаются: это чистые личности". Еще более раздосадованный такими отказами, Грибоедов нанял писцов, и в несколько дней, через знакомых и знакомых знакомых, по Петербургу разошлось до тысячи рукописных экземпляров "Лубочного театра". Загоскин все-таки был одурачен. Вот с этой-то редкостью, спеша елико возможно, пришел я к Жандру вечером 2-го июня.
Жандр прочел и говорит мне:
- Конечно, это не апокрифическое: об этом и речи быть не может, но то, что я знал из "Лубочного театра", то, - что мне читал сам Грибоедов, было гораздо короче, сжатей и живее. Не было, например, указания на "Проказника", комедию Загоскина, и некоторых других мест. Он читал эту пьеску и Гречу...
- Что ж, - спрашиваю я, - Греч? Не рассердился?
- О нет, только посмеялся.
От "Лубочного театра" речь невольно склонилась к старым театральным временам, и тут-то наслушался я много любопытного, о чем прочесть негде, да скоро и услыхать будет не от кого.
- Вы не можете себе представить теперь, в настоящее, в ваше время, - говорил Жандр, - какая это была трудная, особенно для всех любителей театра, для всех "театралов" пора - конец царствования Александра I. Тяжела она была и для актеров. Театром управлял главный директор. Должность эту сперва занимал Нарышкин, а потом Аполлон Александрович Майков, дед нынешнего поэта. Кроме главного директора, при театре состоял особый комитет из 4-х членов под главным начальством самого генерал-губернатора Милорадовича. Шаховской был одним из членов этого комитета и назывался "членом по репертуарной части", не мешался ни в какие другие, например в хозяйственную, для которой был особый член, но управлял, всем театром ворочал. Тогда боже избави позволить себе какую-нибудь вольность в театре, а особенно в отношении к актрисам, которые все имели "покровителей". Раз Каратыгин за грубость будто бы против Майкова сидел в крепости.
- Как в крепости? Каратыгин? Василий? Трагик?
- Да, да, он, и сидел целую неделю. Он не встал перед Майковым, когда тот проходил мимо, и хоть уверял, что его просто не видал, не заметил, его посадили в крепость, да мало того: целую неделю подсылали к нему разных лиц узнавать и выведывать, кто его подучил на это вольнодумство, не принадлежит ли он к "Союзу благоденствия".
- Это что такое?
- А вы и не знаете. Да это зародыш, зерно, из которого и развилось 14 декабря. Это был большой союз, к нему многие принадлежали.
- У них был какой-нибудь центр?
- Не один, а три: один в Кишиневе, другой в Киеве, а третий в Петербурге, то есть один в армии Витгенштейна, другой в армии Сакена, а третий здесь. Главой этого союза был Никита Муравьев, с которым вот что в Москве сделали...
- Да ведь правительство знало об этом союзе?
- Знало, по крайней мере до некоторой степени.
- Что же оно его не уничтожило, прямо и ясно?
- Вот подите, прямо и ясно не уничтожало, а лиц, которых подозревало как участвующих в нем, преследовало. Всех понемножку выгоняли или из службы, или из столицы. Слушайте. Сушков... не помню его имени, но родной брат писателя, Николая Васильевича Сушкова, шикал в театре одной актрисе, его взяли и посадили в крепость. Пробыл он там недолго, всего три дня, а все-таки посадили в крепость.
Я сделал какой-то знак удивления.
- Вы удивляетесь? А с Катениным, если хотите, поступили еще лучше. Он тоже шикал в театре, - его преспокойно взяли и выслали вон из Петербурга, с тем чтобы более не въезжать, и сделал это Милорадович без всякого высочайшего повеления.
- Да разве Милорадович был такой дурной человек?
- Нет, но безалаберный, взбалмошный. Он, уже выславши Катенина, подал доклад государю, что выслал и не велел въезжать. Что ж государь? Написал на докладе: "Хотя за такую вину и не следовало бы высылать из столицы, но, судя по образу увольнения полковника Катенина из службы, утверждаю". А какой же, спросите, это образ увольнения? Да никакого. Катенин уволен был по прошению, чисто, без всяких запинок, а знали, что он принадлежит к Тайному обществу, и рады были к чему-нибудь придраться, чтобы выбросить человека вон из столицы или из службы. В Москве, в 1818 году, в самое то время, когда там родился нынешний государь, был собран гвардейский полк из взводов всех гвардейских полков. Никита Муравьев был обер-квартирмейстером этого отряда, и его, за какую-то самую пустую ошибку в линии войска на параде, посадили под арест, и высидел он три недели. Разумеется, он сейчас же подал в отставку. А Катенин высидел у себя в деревне довольно долго, пока наконец случайно государь не проехал через эту деревню и не простил его, то есть не разрешил ему въезда в столицу. Все, говорю вам, что в то время ни касалось театра, было чрезвычайно трудно, за всем этим наблюдали, подглядывали, подслушивали... При театре даже был явный, официальный, публичный фискал, шпион...
- Как так?
- Да так. Он назывался реквизитор, и должность его, которая состояла в том, чтобы подслушивать, что говорилось между актерами и даже между писателями, пьесы которых ставились на сцену, и доносить, была определена прямо по штату. Эту "честную" должность занимал в то время какой-то итальянец, промотавший очень большое, по-тогдашнему, состояние - тысяч 200 капитала. Фамилию его я теперь не могу припомнить. Мы же принимали в театре самое горячее участие, мнение наше имело вес, и мы любили поставить на своем, но времена были такие, что я перестал ходить в театр вовсе, я был молод, горяч и, разумеется, не стерпел бы, если бы дирекция стала выставлять какую-нибудь бездарность на счет человека даровитого: вступился бы непременно и нажил бы себе хлопот. Грибоедову же было горя мало: пошмыгать между актрисами, присутствовать при высаживании их из карет (тут-то всего легче и можно было нажить себе хлопот), пробраться за кулисы - это было первым его наслаждением. И он непременно втесался бы в какую-нибудь историю и непременно сидел бы в крепости, если бы не его ангел-хранитель, который так и блюл его, так и ходил за ним, - это был князь Александр Одоевский, погибший впоследствии по 14-му декабря... Боже мой! Отрадно вспомнить, что за славный, что за единственный человек был этот князь Александр Одоевский. 21-го года, мужчина молодец, красавец, нравственный, как самая целомудренная девушка, прекраснейшего, мягкого характера!.. Он никогда не оставлял Грибоедова одного в театре, просто не отходил от него, как нянька, и часто утаскивал его от заманчивого подъезда силой, за руку. Почти всегда, прямо из театра, они приезжали прямо к нам, - я жил тогда с родственницей моей, Варварой Семеновной Миклашевичевой, которая любила обоих - и Одоевского, и Грибоедова, - как родных сыновей, - и всегда Грибоедов, смеясь, говорил Одоевскому: "Ну, развязывай мешок, рассказывай", потому что непременно было что-нибудь забавное. <...>  
После нескольких перемен разговора речь коснулась прямо "Горя от ума".
- Знаете ли, Андрей Андреевич, - начал я, - я так много в жизнь свою с ним возился и прежде, когда был помоложе, так часто вставлял в разговор стихи из него, что раз одна очень умная дама сказала мне такое слово, которого я никогда не забуду: "Il parait que c'est votre Evangile" Кажется, что это ваше Евангелие (фр.).
- Вы думаете, что я этому удивляюсь, - отвечал Жандр. - Нисколько. А я так вот вас собираюсь удивить вещью точно в таком же роде. Знаете ли, что сказал о "Горе от ума", не самому, правда, Грибоедову, а Булгарину, один купец, с бородой, но человек, который любил читать, вообще любил просвещение. "Ведь это, Фаддей Венедиктович, наше _светское евангелие_". Каково вам это покажется?
- Что же он хотел этим выразить?
- А то, что если в Евангелии настоящем правила нравственности чисто духовной, так в "Горе от ума" - правила общественной, житейской нравственности...
Потом разговорились мы к чему-то, что Грибоедов был лично храбр.
- А знаете ли, - сказал Жандр, - что он был порядочно суеверен, и это объясняется, если хотите, его живой поэтической натурой. Он верил существованию какого-то высшего мира и всему чудесному. Раз приходит ко мне весь бледный и расстроенный. "Что с тобой?" - "Чудеса, да и только, только чудеса скверные". - "Да говори, пожалуйста". - "Вы с Варварой Семеновной все утро были дома?" - "Все утро". - "И никуда не выходили?" - "Никуда". - "Ну, так я вас обоих сейчас видел на Синем мосту". Я ничему сверхъестественному не верю и рассмеялся над его словами и тревогой. "Смейся, - говорит, - пожалуй, а знаешь ли, что со мной было в Тифлисе?" - "Говори". - "Иду я по улице и вижу, что в самом конце ее один из тамошних моих знакомых ее перешел. Тут, конечно, нет ничего удивительного, а удивительно то, что этот же самый господин нагоняет меня на улице и начинает со мной говорить. Как тебе покажется?.. Через три дня он умер". - "Стало быть, и мы с Варварой Семеновной умрем?" - "Ничего не знаю, а только ты ей не сказывай". - "Пустяки, братец..." И в самом деле вышли пустяки: видел он нас на Синем мосту в 1824 году, Варвара Семеновна умерла в 1846 году, а я, как видите, до сих пор жив. Но он всему этому верил. "Знаешь ли ты историю одного немецкого студента? Она записана в актах". - "Расскажи". - "В Германии был один молодой человек, который ни во что не верил... Раз ночью является к нему какая-то женщина, говорит ему, чтобы он покаялся, потому что через три дня умрет, и умрет ровно в полночь, когда она снова явится. Он рассказал об этом происшествии своим товарищам, и те, чтобы избавить его от страха, придумали вот что: один из них согласился нарядиться в женское платье и стал похожим на женщину-привидение, как описывал ее студент. В назначенный этой женщиной вечер товарищи собрались к студенту, и минут за пять до полуночи явился наряженный. "Да куда же твоя женщина пропала? Ба! Да вот она", - сказали они, указывая на вошедшего в это время переодетого товарища. "Нет, - отвечал студент, - это товарищ, а не она, а вот она..." - и он указал в другую сторону, где стояло настоящее привидение. В это самое время часы на городской башне пробили полночь - и студент тут же и умер".
- Однако как же вы, Андрей Андреевич, объясняете то, что Грибоедов видел вас с Варварой Семеновной на Синем мосту или своего знакомого в Тифлисе?
- Очень просто. Галлюцинацией. Конечно, есть вещи очень странные, и одну из этих странных вещей я вам сейчас расскажу. Тут дело было уже не с одним человеком, не с Грибоедовым на Синем мосту или в Тифлисе, а с двумя совершенно разно поставленными лицами. В подлинности этого факта сомневаться невозможно, потому что я сам не только исследовал, но должен был его исследовать. Дело было с той же самой Варварой Семеновной Миклашевичевой, о которой сейчас шла речь. У нее был одни сын, Николай, которого она очень любила и который умер восьми лет от роду. Она его горько оплакивала и всегда по ночам очень долго о нем молилась. Раз ночью - это было летом - она стоит перед иконами, молится о нем и вдруг слышит, что у будочника (против самой ее квартиры была будка) голос ее сына очень громко спрашивает: "Который час?" Малютка несколько пришепетывал, и по этому одному и, наконец, по самым звукам голоса она не могла ошибиться. Она бросается к окну, отворяет его, слышит, как будочник отвечает: "Третий; да что ты, этакой маленький, по ночам шатаешься?", видит, очень ясно видит своего сына,; видит, как он перешел от будки улицу к ее воротам и у самых ворот пропал. Боясь, не ошиблась ли она, не было ли у ней все это действием слишком сильно настроенного воображения, она разбудила людей, послала к будочнику спросить: видел ли он мальчика, говорил ли с ним? Оказалось, что видел и говорил. Когда я приехал (меня в то время не было в Петербурге), она мне все рассказывает и для того, чтобы удостоверить меня в подлинности факта, просит, чтобы я сам спросил будочника. Будочник этот был в то время переведен куда-то к Александро-Невской лавре. Я поехал, отыскал его, при ней расспрашивал: все оказалось верно и точно: видел и говорил.
- Странно. Впрочем, мне Степан Никитич рассказал о Варваре Семеновне еще одну странность, заставляющую Думать, что эта женщина отличалась даром какого-то провидения, предвидения, ясновидения или какого хотите видения, в котором, однако, не было ничего общего с нашими какими бы то ни было видениями, принимаемыми хоть в смысле предчувствий. Она не то что предузнала, а просто, без всяких оснований, без всяких данных узнала 0 приезде Степана Никитича в Петербург.
- Сущая правда. Вот как было дело. Не только я не ждал в Петербург Степана Никитича, с которым мы, по общей нам лености, и переписывались редко, но и сам он после говорил, что собрался в Петербург вдруг и приехал в него как бы случайно. В одно прекрасное утро сижу я у себя в кабинете и занимаюсь делами до отправления на службу, как вдруг входит Варвара Семеновна и говорит мне: "Знаешь ли, Андрей Андреевич? Ведь Степан Никитич в Петербург приехал". - "От кого вы это знаете?" - "Да ни от кого, а говорю тебе, что приехал". - "Может быть, вам это только так кажется?" - "Нет, я тебе это наверное говорю..." Отправляюсь на службу, проходит час-другой времени, входит ко мне Степан Никитич. "Здравствуй, - говорю, - друг любезный, добро пожаловать. Я о твоем приезде знал сегодня утром". Тот на меня глаза уставил... "Не от кого, - говорит, - тебе было знать: я только что приехал и ни с кем не видался, прямо к тебе". - "А я тебе говорю, что знал". - "Да от кого же?" - "От Варвары Семеновны". - "А она от кого знала?"
- "А ни от кого..."
- Точно так рассказывал мне этот факт и Степан Никитич.
- А вот еще с Варварой Семеновной случай, по характеру подходящий к последнему, но еще, если хотите, замысловатее. Я вам уже говорил, что она очень любила Александра Одоевского. 4 декабря 1825 года, в день ее ангела, Одоевский приезжает ее поздравить прямо с караула, - в мундире, в шарфе, одним словом, во всем том, в чем следует офицеру быть на карауле. Пробывши с полчаса, он уехал. "Что это за странность, - говорит мне Варвара Семеновна, только что тот скрылся за дверь, - в каком это чудном костюме приезжал князь Александр?" - "В каком же чудном? Он с караула, поспешил к вам, и приехал во всей форме". - "Помилуй, в какой форме: я бы не удивилась, если бы он и во всей форме приехал, а то он удивил меня, что надел вовсе не мундир; на нем был какой-то серый армяк, казакин или зипун"... Через несколько дней, по милости происшествий декабря 14-го, князь Александр Одоевский был действительно в армяке...  
- Вам более не нужны, Андрей Андреевич, - сказал я, вставая, - "Черновая" Грибоедова и портрет его?
- Нет, не нужны.
- Похож портрет?
- Не очень.
- Как же это? Марья Сергеевна сказала мне, что похож; я показывал его Петру Каратыгину, тот говорит: "Похож", но, главное, когда я привез этот портрет князю g. Ф. Одоевскому, он долго держал его в руках и несколько раз повторил: "Очень похож, очень похож".
- Пусть все это так, но только вы всему этому не вполне доверяйте. Я не скажу, чтобы в этом портрете не было решительно никакого сходства, - оно, конечно, есть, но сходство это не выражает вам вполне, не передает вам Грибоедова. Я сейчас объясню вам это примером. С меня нынешний год списал масляными красками портрет один молодой человек, бедняк, ученик Бруни, и просил у меня позволения выставить этот портрет на выставке академии; я согласился. Там, на выставке, многие не только меня узнавали, но находили, что в этом портрете большое со мной сходство, между тем этим портретом недовольны ни я, ни жена моя, ни все мое семейство: мы все находим, что он непохож. Так и с портретом Грибоедова: сходство, конечно, есть, но не слишком близкое, не художественное... Прежде всего замечу, что Грибоедов в то время, к которому относится этот портрет, был гораздо худее в лице, и, наконец, глаза... Разве этот портрет передает выражение его глаз? Нисколько. Вот беда, - я рисовать не умею, а то бы я нарисовал Грибоедова, как живого, потому что вижу его перед собой - вот как вас вижу...  

Читать далее >> 

 
Griboedov.net © 2008—2024. Все права защищены.